В конце концов, что с того, если выбросить сарафан, шарф, несколько старых рабочих рубашек Колина и массу книг в потрепанных обложках. Конечно, это была капля в море, но, по крайней мере, как она думала, с этим Лорри вполне была в состоянии расстаться.
– Ну, полагаю, – проговорила Мэг, – во всяком случае, это лучше, чем ничего. Как она в целом? – Мэг ослабила лямки топа и заправила свои гладкие каштановые локоны за уши, которые украшали поблескивающие гвоздики.
Вики, которая до сих пор еще не приняла душ и сидела в пижаме с банановым принтом под цвет ее желтоватых волос, с энтузиазмом кивнула и ответила:
– Прекрасно. Правда.
– Вчера вечером ей как будто нездоровилось, – сказала Мэг, собрав крошки от круассана и отправив их в рот. – А что там с ее лысиной?
– О господи, – ответила Вики, – не знаю. Это ерунда. Вот пару лет назад ей это действительно казалось адом.
– Ей приходилось проходить и через худшее.
Это был острый комментарий. Мэг так и не смогла простить Лорри за то, что она больше не переживает о Ризе. И Вики не могла винить ее в этом. Это была, пожалуй, единственная вещь из всех бессчетных чудачеств Лорри, которую она совершенно не могла постичь. Она была там. Тем вечером. И даже сейчас, восемь лет спустя, она не могла спокойно думать об этом, не переносясь мысленно в тот день. И то, что она тогда оказалась рядом, было правильно. Вспоминая тот день, она до сих пор ощущала винное дыхание Лорри и чувствовала головокружение от ее близости, когда они уютно расположились вблизи огня и беседовали о том, как изменить мир к лучшему.
Уже позже почувствовала себя виноватой, что не спросила тогда у своей новой подруги: «А где твой младший? Мне бы хотелось с ним познакомиться». Что не поинтересовалась, почему Риз отсутствует за обеденным столом. Но она поняла это только теперь, когда она узнала их всех, теперь, когда они стали ее семьей, а этот дом стал ее домом. Но почему ей было наплевать на это тогда?
У Вики засосало под ложечкой, и это чувство только усиливалось, воскрешая в памяти худенькое тельце, болтавшееся, словно забытое рождественское украшение, под потолком спальни. Она снова ощутила панику, как в тот день, когда поняла, что должна увести других подальше от этого страшного места, вниз по лестнице, обратно в их идеальное детство. И вдруг случилась эта отвратительная эксгумация ее погребенной памяти. Когда она рассказывала детям Лорри о своей первой любви – но это был вовсе не бойфренд, как рассказывала Вики, – нельзя было пока говорить правду, ведь она совсем мало знала эту семью, – на самом деле она полюбила голубоглазую черноволосую девушку по имени Хейзел. Если бы она тогда рассказала им правду, все бы ее возненавидели и вряд ли приняли тот факт, что она лесбиянка.
Рассказ о первой любви был неким боевым крещением, самым быстрым путем стать своей в чужой семье, какой только можно было себе представить. Мгновение назад Вики была для них всего лишь соседкой, а уже в следующую секунду она стала полноправным членом их семьи. Все это было ужасно, просто ужасно. И Вики ожидала, что Лорри начнет себя вести так, как, по ее представлению, вела бы себя она, если бы с одним из ее собственных милых детишек случилось нечто подобное. Она думала, что Лорри утратит связь с реальностью, будет кричать, рвать на себе волосы, биться в истерике, сходить с ума и не захочет больше жить. Но ничего подобного не происходило. Лорри только как будто немного опешила. Выглядела мрачноватой. Была сбита с толку. Но, быть может, такая реакция зависит от мировоззрения, однако это было совершенно, совершенно непостижимо.
Вики до сих пор не вполне решила, как относиться к такой реакции Лорри.
В ответ на последнюю реплику Мэг она задумчиво кивнула. Сколько раз раньше она готова была спорить с Мэг по малейшему поводу, но в данный момент у нее не было оснований для спора.
– Я по-прежнему считаю, что мама нуждается в помощи, – продолжала Мэг. – На самом деле. Все это длится уже слишком долго. Ей нужен врач. Ей нужно поговорить с кем-то. Ей ведь всего пятьдесят три. Она еще относительно молодая. Даст бог, она проживет еще тридцать, сорок лет, поэтому я не могу спокойно смотреть на все это. – Мэг вызывающим жестом указала на пространство вокруг себя (даже на кухне теперь явственно были заметны пристрастия Лорри к чрезмерным покупкам и отказу что-либо выбрасывать). – И становится все хуже. А что касается вещей Риза… Мне кажется, что это похоже на то, если иметь язву и постоянно раздражать ее вместо того, чтобы лечить. Так никогда не справиться с утратой…
– Доброе утро, девочки! – Лорелея возникла прямо за их спинами. Она, без сомнения слышала окончание разговора и совершенно очевидно, что уловила его смысл. Тем не менее она лишь улыбнулась и провела рукой по волосам Вики. Мэдди и Софи стояли позади нее с заспанными глазками и спутанными волосами. Лорри взяла кружку и начала наливать чай, потом по-детски надулась, когда пролила его, и замерла, ожидая Вики, – она снова нальет в чайник воды и поставит его кипятиться. Потом Лорри повернулась к девочкам и, как она делала каждую Пасху, все те годы, что знала ее Вики, и, без сомнения, эта традиция соблюдалась за много лет до их знакомства, произнесла:
– Ну, кто ждет не дождется, когда начнется охота за яйцами?
Рори и Кайли прибыли вскоре после десяти. Они остановились в Сиренчестере у двоюродного брата Кайли, который и познакомил их несколько лет назад. Единственная комната, пустовавшая в доме Бердов, была комната Риза, в которой после его гибели больше ни разу никто не спал. Ни разу. Это было к лучшему, во всяком случае, так чувствовала Вики. В первый и единственный раз, когда Лорелея встречалась с Кайли, никто не ощущал ничего, кроме дискомфорта; Лорри не нравилась Кайли и, если честно, Вики тоже. И никто не знал, в каком состоянии будет Рори после четырехлетнего пребывания в такой странной коммуне.
Сейчас он сидел на кухне, приобняв мать за плечи. Конечно, он сильно загорел. Коричневый, словно ягодка, как любила говорить мать Вики, хотя Вики ни разу на самом деле не видела ни одной ягодки, которая была бы коричневого цвета. Он вернулся худым и жилистым, а на его правой руке красовались три татуировки. Его зубы явно нуждались в лечении. Он постоянно жевал жевательный табак, как старый седой ковбой. И пил из немаркированных бутылок красное вино за пятьдесят песет, потрепанный жизнью испанец. Но его волосы… Это была мечта любой красотки. Из-за постоянного пребывания на солнце они стали почти такими же, как в детстве: красивого льняного цвета.
– Он как парнишка из рекламы «Тимотей», – заявила Кайли, игриво потрепав Рори по макушке. – Вы бы только видели, как все суетились вокруг него. Думаю, все решили, будто он кинозвезда, перевоплощение Роберта Редфорда. – Она сардонически выгнула брови.
Сама Кайли явно похорошела. Ее волосы выросли почти до лопаток и были окрашены в гранатово-красный цвет; кожа загорела, хотя было ясно, что она не слишком восприимчива к загару и красивого бронзового цвета ей не достичь. Судя по всему, Кайли неплохо питалась или, по крайней мере, лучше, чем четыре года назад. Она была одета в выцветшее платье из лайкры и в тяжелые ботинки, а на ее правой руке красовалась такая же татуировка, как и на руке Рори. (Вики не имела ни малейшего понятия, что они символизировали; и если раньше в основном все накалывали розу или якоря, то у Рори и Кайли тату были в виде надписей на санскрите или же чем-то вроде кельтских символов.)
