Пусть будут десять пушечных залпов и пусть растворятся они в
воздухе, не потревожив слуха, и да будут услышаны девять молчаний, что лежат
между ними. И станут они сердцебиениями, сотрясающими основы мира. И в этом
средоточье тишины да положат опустевшую кожу, избавившуюся от своей змеи. И
стихнут стоны у отмели, призывающие затонувший корабль вернуться в гавань.
Заберите лишь кошмарное нечто с его слезами, – ледяными каплями вины,
которые подобны огню, прожигающему твое лоно. Не вспоминай о нем, думай о
выезженных лошадях, о проклятии Летучего Голландца или, быть может, о строке
безумного поэта Фрамина: «И луковица воскресит нарцисс, когда придет пора».
Если ты любила когда-нибудь – постарайся вспомнить это. Если ты предавала
когда-нибудь – обмани себя, что было даровано тебе прощение. Если ты боялась
когда-нибудь – солги на мгновение, что дни те ушли и нет им возврата. Ценою
себя купи себе ложь и держись за нее, пока есть для этого силы. Обними своего
фамильяра, кем бы он ни был, прижми к груди и гладь его, пусть мурлычет.
Обменяй жизнь и смерть на забвение, но свет или тьма
настигнут прах твой или твою плоть. Придет утро, а с ним – память…
Огненная Ведьма спит-спит между прошлым и будущим в
кафедрально – высоком зале. Насильник из сна исчезает переулками тьмы, и Время
бесшумно роняет песчинки в часах вечности, наслаивая историю вокруг событий. И
теперь она улыбается во сне, ибо Янус опять все делает наполовину…
Возвратившись к прошлому, она застывает в его теплом зеленом
взгляде.
Смерть, жизнь, волшебник и розы
Прислушайтесь к этому миру. Он зовется Елке, и его совсем не
трудно услышать: звуки его могут быть смехом, вздохами или довольным сопением.
Они могут быть урчанием машин или биением сердец. Они могут быть дыханием толпы
или шелестом слов. Они могут быть шорохом шагов, поцелуем, шлепком, плачем
младенца. Музыкой? Да, возможно, и музыкой. Стуком клавиш пишущей машинки –
сознания, в черноте ночи целующего бумагу? Возможно. Итак, забудьте пустые
звуки и случайные слова и взгляните на этот мир.
Дайте имя цвету… Красный? Вот берега реки – красные, и
зеленый поток в них, и пурпурные камни в изумрудной воде. Желтое, серое и
черное – это город вдалеке. Здесь, рядом, по обеим сторонам реки, –
палатки. Выбирайте любой цвет – все они тут. Тысячи палаток, разукрашенные
флажками, подобные воздушным шарам, вигвамам и пагодам – как яркие цветы на
ковре, и люди в них – словно бесконечный танец красок. Три сверкающе-лимонных
моста перекинуты через реку. Река стремится в кремовое море, где часты приливы,
а штормы так редки… Вверх по реке идут прибрежные суденышки и морские корабли,
а небесные спускаются прямо на голубое поле. Их пассажиры расхаживают среди
палаток. Они всех рас и народов. Они едят и болтают, они развлекаются и
смеются, и они носят яркие одежды. Порядок?
Запахи растений здесь душисты, и ветерки приносят их как
ласковые поцелуи. Но когда эти запахи достигают ярмарки, они едва уловимо
меняются. К ним примешивается запах опилок, который не так уж неприятен; и
запах пота, который тоже не будет вам слишком неприятен, если этот запах – и
ваш собственный. Запахи дыма над кострами, запахи пищи и чистый аромат
пролитого вина. Вдохните этот мир. Попробуйте на вкус, пейте его и объедайтесь
им. …Как этот человек с повязкой на глазу и альпенштоком. Он ходит среди
торговцев и девушек, толстый, как евнух, но он отнюдь не евнух. Его правый глаз
– огромен и кругл, как серое колесо. Недельная щетина обрамляет его лицо, а
одежда давно потеряла всякий цвет. Он идет между палатками, и шаги его тверды.
Он останавливается выпить кружку пива и полюбоваться на
петушиный бой.
Он ставит на маленькую птицу, – та разбивает большую в
пух и прах, – и таким образом оплачивает свое пиво.
Он смотрит шоу лишения девственности, выкуривает сигарету с
наркотиком и оставляет в дураках темнокожего человека в белой рубашке, который
пытается угадать его вес. Потом из ближайшей палатки выныривает коротышка с
близко посаженными глазами, подходит к нему и дергает за рукав.
– Да, – отвечает человек с повязкой, и голос его
неожиданно глубок и силен.
– По вашей одежде, уважаемый, я узнаю в вас
проповедника…
– Да, я проповедник – в некотором роде.
– Вот и чудесно. Не хотите ли малость подзаработать?
Это совсем недолго.
– Смотря что я должен делать.
– Человек собирается совершить самоубийство и будет
похоронен в этой палатке. Могила уже вырыта и все билеты проданы. Но сейчас
публика начинает беспокоиться. Исполнитель отказывается убивать себя без
должного религиозного сопровождения, а мы, видите ли, не можем протрезвить
проповедника.
– Понятно. Это будет стоить вам десятку.
– А за пятерку?
– Тогда ищите себе другого проповедника.
– Хорошо, десятка так десятка! Пойдемте! Они уже
хлопают и свистят! Человек с повязкой, прищурившись, входит в палатку.
– Вот проповедник! – выкрикивает зазывала. –
Теперь мы приступаем. Как тебя звать, папаша? – Иногда меня называют Мадрак.
Зазывала вздрагивает и застывает с открытым ртом.
– Я… не знал… я…
– Давайте начнем.
– О'кей, сэр. Входите сюда, сэр! Проходите внутрь!
Время не терпит!
Толпа расступается. Здесь человек триста. Лампы, все до
единой, нацелены на огороженный канатом круг голой земли, в которой вырыта
могила. Насекомые и пыль вьются по ступеням света. Открытый гроб лежит у
открытой могилы, а рядом, на деревянном помосте – стул. Там сидит человек лет
пятидесяти, его бледное лицо исчерчено морщинами и уныло, а глаза слегка
навыкате. На нем только шорты; грудь, руки и ноги густо поросли волосами. Он
искоса смотрит, как двое пробираются сквозь толпу.
– Все улажено, Долмин, – облегченно сообщает
коротышка.
– А моя десятка? – напоминает Мадрак. Зазывала,
вздыхая, сует ему сложенный чек. Мадрак внимательно изучает его и прячет в свой
бумажник.
Коротышка взбирается на помост и сверху улыбается толпе.
Затем он сдвигает на затылок соломенную шляпу.
