И я поместил его в тайное место
за всеми пределами. Там, в заключенье,
оно без дверей и без окон. Я часто
пытался убить его снова. Не знаю,
что это такое. Лишь Сет мог ответить
на этот вопрос и при помощи Жезла.
Но – живо оно и – по-прежнему плачет,
и, если когда-нибудь сможет прорваться, —
убьет оно Жизнь, что на Средних Мирах.
Осирис с Анубисом власть поделили
за этой атакой. Смолчал я. Поскольку
я должен остаться на страже, покуда
не будет оно уничтожено. Вскоре
на станциях многих и ангелы стали
друг с другом сражаться. Их войны продлились
лет тридцать. А после – Осирис с Анубисом
то, что, осталось, пожали совместно.
И – нет этих станций.
Теперь эти двое волнами Энергий
должны управлять, подвергая народы
чуме или войнам. Достичь равновесий
от мирных воздействий путем постепенным
и с помощью станций – значительно легче…
Они не способны идти по-другому,
поскольку боятся двумнения или
дележки энергий, которые взяли
путем беззаконья. И даже друг с другом
они договор заключить не сумели.
Когда Безымянное я уничтожу
и путь, наконец, отыщу для убийства,
я силу энергий своих переброшу,
смещу моих Ангелов, двух, что остались…
И это – труда не потребует. Руки
мне новые будут нужны, чтобы волю
мою воплотить. Было б гибельно просто
убрать тех, кто может работать с волнами…
Когда я добьюсь всего этого, сразу
я, мощь этих станций собрав воедино,
Тебя воплощу, о благая нефита…
…Нефита плачет у моря: – Это невозможно! Этого никогда не
будет! – и Принц-Который-был-Тысячей встает и протягивает руки.
В облаке, парящем перед ним, возникает прозрачный силуэт
женщины. Капельки пота усеивают его лоб, и образ Нефиты становится почти
отчетливым. Он делает шаг, пытается обнять ее, но руки ловят только дым, и имя
Принца, грозное имя Тот, бьется как рыдание в ушах Того-Кто-был-Тысячей… Затем
он стоит совсем один, и волны одного моря плещут у его ног, а волны другого –
перекатываются над Головой, и прозрачные звезды в небе – это рыбьи желудки,
переваривающие рыбью пищу.
Глаза его увлажняются, а губы шепчут проклятья, ибо он
понимает – еще немного, и Нефита сама освободит себя. Навсегда… Он зовет ее, но
нет ответа, нет даже отклика эха.
Теперь он знает, что Безымянное умрет. Он бросает камень в
океан, и камень не возвращается.
Скрестив руки. Принц исчезает. Отпечатки ног расплываются на
песке.
Пронзительно кричат морские птицы, и неуклюжая рептилия
поднимает зеленую голову над волнами, качает длинной шеей и погружается в
океан.
Марачек
Взгляните теперь на Цитадель Марачека, что в сердце Средних
Миров…
Она мертвая. Все здесь мертвое. Сюда
Принц-Который-когда-то-был-Богом приходит часто: здесь никто не мешает ему
размышлять о многом.
На Марачеке нет океанов. Осталось лишь несколько ключей,
солоноватых и пахнущих псиной. Солнце его – крошечная красноватая звезда, давно
уставшая светить, слишком высокомерная или слишком ленивая, чтобы однажды стать
новой и умереть во вспышке славы – она льет свой бессильный свет, и уродливые
каменные глыбы отбрасывают синеватые тени на оранжево-серые пески, бесконечно
перебираемые ветрами; звезды над Марачеком можно видеть даже в полдень, а
вечером они достигают яркости неоновых ламп над открытыми всем ветрам
равнинами; Марачек – плоский мир, но воздушные потоки переделывают его
бесплодную поверхность дважды в день, пытаясь достичь совершенства, нагромождая
и разбрасывая горы песка и все тоньше и тоньше перемалывая его зерна – так что
пыль утра и сумерек весь день висит желтоватым туманом, и оттого с любой
стороны Марачек кажется тусклым глазом, подернутым зыбкой пеленой; ветер
превращает горы в равнины, воздвигает и разрушает скалы, бесконечно зарывая все
и раскапывая… – это Марачек, опустевшая сцена славы, пышности и великолепия; но
кроме всего этого на Марачеке есть нечто, всем своим видом свидетельствующее о
подлинности, – Цитадель, которая будет существовать, пока существует сам
Марачек, хотя пески придут и уйдут от нее много раз, прежде чем наступит час
окончательного распада; она так стара, что никто не может сказать с
уверенностью, была ли она вообще когда-либо построена, Цитадель – быть может,
самый древний город во Вселенной, разрушавшийся и восстанавливавшийся – кто
знает, сколько раз – на том же самом месте, снова и снова, – возможно, с –
самого воображаемого начала великой иллюзии по имени Время; Цитадель, которая
самим своим существованием свидетельствует, что некоторым вещам дано
продолжаться почти бесконечно, и они, пусть даже впавшие в оскудение и упадок,
существуют невзирая на все превратности – это о них написал Фрамин в «Той, что
гордо застыла в Вечности»: «…И сладость распада вовек не коснется порталов
твоих, ибо ты Неизменность, застывшая каплей в смоле янтаря…» – Цитадель
Марачека – Карнака, изначальный город, но обитатели оголишь насекомые и
рептилии, пожирающие друг друга; и только один из обитателей этого мира занят
сейчас совсем другим – жаба, сидящая под опрокинутым бокалом на древнем столе в
самой высокой, северо-восточной башне Марачека, – она кажется спящей в
этот миг, когда больное солнце поднимается из пыли и сумерек и свет звезд
слабеет. Это – Марачек.
Фрамин и Мадрак входят сюда через ворота, открытые на Блисе,
и опускают свою ношу на древний стол, высеченный из единого куска странной
розовой субстанции, которой не может коснуться разрушением само Время.
Здесь призраки чудовищ и Сета, вечно побеждающего их, ведут
нескончаемую битву сквозь мрамор воспоминаний – сквозь стены и башни
разрушаемой и восстанавливаемой Цитадели Марачека, древнейшего города во
Вселенной.
Франки вправляет руку и ступню Генерала; он поворачивает его
голову так, что лицо снова обращено вперед, и укрепляет его шею, чтобы она
могла держать голову.
– Что с другим? – спрашивает он. Мадрак, приподняв
правое веко Оакима, всматривается в его зрачок и щупает пульс.
– Шок, я полагаю. Кого-нибудь раньше выхватывали из
битвы фуги?
