Я поняла, что несчастна. Я задумывала другую жизнь, но все сложилось не так, как я хотела. Ее сотряс глубокий вздох. Я давно это скрывала, но теперь, побывав в доме матери, думаю о ней и понимаю, что не могу больше отмахиваться от своих чувств. Я знаю, что ты без меня справишься. Тут она остановилась, постаралась внушить себе, что это правда.
Надеюсь, ты поймешь, почему я должна уехать. Надеюсь, ты сможешь меня простить.
Долго-долго она сидела, сжимая ручку, не зная, как закончить. А потом порвала записку и высыпала клочки в корзину для бумаг. Лучше просто уехать. Исчезнуть из их жизни, будто и не было никогда.
У Нэта и Лидии, которые вылезли из автобуса на остановке, где их никто не ждал, и сами вошли в незапертый пустой дом, именно такое впечатление и сложилось. Отец, вернувшись домой два часа спустя и обнаружив своих детей на крыльце, будто им страшно одним в доме, все задавал и задавал вопросы.
– Что значит «ее нет»? – спрашивал он Нэта, и тот лишь твердил: «Ее нет», потому что других слов не находил.
А Лидия не проронила ни звука за весь этот сумбурный вечер, пока отец вызывал полицию, а потом обзванивал соседей, но напрочь забыл и про ужин, и про «пора в постель», и полицейские все строчили и строчили в блокнотах, и в конце концов и Лидия, и Нэт уснули прямо в гостиной на полу. Среди ночи Лидия проснулась в своей постели – куда ее прямо в туфлях сгрузил отец – и нащупала дневник, подаренный мамой на Рождество. Наконец-то случилось что-то важное – надо записать. Но Лидия не знала, как объяснить, что за один день все перевернулось с ног на голову, что человек, которого она так любила, только что был здесь, а не успели оглянуться – и ее нет.
Пять
Про то лето, про давнее исчезновение матери Ханна ни сном ни духом. Всю ее жизнь родные об этом помалкивают, а если б и заговорили – толку-то? Ханна злится на сестру за то, что исчезла, недоумевает от того, что Лидия всех бросила; если б Ханна знала, злилась бы и недоумевала сильнее. «Как ты могла, – думала бы она, – раз ты знала, каково это?» А так, воображая, как сестра погружается в озеро, Ханна способна подумать лишь «Как?» и «Каково это?».
Сегодня она выяснит. Опять ночь, два часа по светящемуся будильнику. Ханна всю ночь терпеливо лежит в засаде, смотрит, как меняются цифры. 1 июня – был бы ее последний день перед каникулами; завтра Нэту полагается в синей мантии и академической шапке прошагать по сцене и получить аттестат. Но вся семья на церемонию не пойдет, Ханна и Нэт не появлялись в школе с того дня, когда… Разум Ханны обрывает эту мысль.
На скрипучую шестую ступеньку она ступает на цыпочках, перепрыгивает розетку на ковре в прихожей – под розеткой рассохшаяся половица – и кошкой приземляется у двери. Мэрилин, Джеймс и Нэт наверху лежат без сна, призывают сон, но Ханну не слышат: ее тело обучилось всем тайнам тишины. В темноте ее пальцы отодвигают засов, убирают цепочку, не звякнув. Эта ловушка нова. До похорон цепочки не было.
Ханна упражняется уже три недели, теребит замок, едва мать отвернется. А теперь Ханнино тело просачивается в дверь и босиком шагает на лужайку, как Лидия в последнюю ночь жизни. За ветвями зависла луна; из зернистого мрака постепенно проступают двор, и дорожка, и другие дома. Вот что видела Лидия в ту ночь: лунные блики в окнах у миссис Аллен, все почтовые ящики слегка накренились. Тускло мерцает фонарь на углу, где центральная улица завивается вокруг озера.
Ханна стоит на краю лужайки – пятки еще на траве, пальцы уже на тротуаре – и вспоминает, как шагнула во мрак худая фигура Лидии. Непохоже было, что Лидии страшно. И Ханна тоже ступает прямо на середину дороги, где желтела бы разделительная полоса, если б в их тупике чаще ездили машины. В домах брезжат изнанки занавесок. По всей улице свет не горит – только лампочка у миссис Аллен на крыльце, но миссис Аллен никогда ее не выключает, даже днем. Ханна, когда была младше, думала, что взрослые не спят за полночь – до двух часов, до трех. Еще один пункт в списке того, что обернулось неправдой.
Она тормозит на углу, но и справа и слева тьма, никаких машин. Глаза привыкли к темноте, и Ханна бежит через улицу, к травянистому озерному берегу, озера по-прежнему не видя. Склон уходит вниз – значит, близко. Ханна минует стайку берез – все задрали одеревеневшие руки, будто сдаются. Нога вдруг нащупывает воду. В вышине глухо гудит самолет, а Ханна различает слабый плеск – вода лижет щиколотки, тихо-тихо, как язык во рту касается десен. Если очень сильно прищуриться, различишь еле заметное мерцание – похоже на серебристый тюль. А так и не догадаешься, что здесь вода.
– Замечательный район, – сказал маклер Джеймсу и Мэрилин, когда те переехали в Миддлвуд. (Ханна слышала эту историю сто раз.) – Пять минут до продуктового и банка. И вы вдумайтесь – озеро почти что за окном. – Глянул на округлившийся живот Мэрилин: – Будете с ребятишками плавать лето напролет. Все равно что собственный пляж.
Очарованный Джеймс согласился. Ханна всю жизнь любила это озеро. А теперь оно переменилось.
Отполированный временем причал под луной серебристо-сер, как в тот день. Фонарь на столбе у края с натугой растягивает по воде световой круг. Ханна сядет в лодку, как Лидия. Догребет до середины, где почему-то очутилась сестра, поглядит в воду. Может, тогда поймет.
Но лодки нет. Запоздало остерегшись, город убрал лодку.
Ханна садится на пятки и воображает, как сестра встает на колени, отвязывает лодку, отталкивается от причала – подальше, не видно даже, где кончается тьма и начинается вода. Ханна ложится на причал, баюкает себя, смотрит в ночное небо. К последней ночи сестры не подобраться ближе.
Любым другим летом озеро было бы прекрасно. Нэт и Лидия надели бы купальные костюмы, расстелили бы полотенца на траве. Лидия, блестя детским маслом, растянулась бы на солнышке. Если б Ханне очень повезло, ей разрешили бы растереть по рукам масло, завязать тесемки бикини на Лидии, когда та дожарила бы себе спину. Нэт с разбегу нырнул бы с причала, окатив их обеих мелкими брызгами, и капли жемчугами заблестели бы на коже. В самые лучшие дни – хотя такие случались очень-очень редко – пришли бы и родители. Отец плавал бы австралийским кролем и брассом, а в очень хорошем настроении взял бы Ханну туда, где до дна не достать, и она бы брыкалась, а он бы ее держал. Потом Ханна вернулась бы на полотенце, а мать в тени громадной шляпы оторвалась бы от «Нью-Йоркера» и разрешила бы Ханне тихонько привалиться к своему плечу, посмотреть на карикатуры. Такое случалось только на озере.
Этим летом они на озеро не пойдут; больше не пойдут никогда. Это без вопросов. Отец последние три недели торчит на работе, хотя университет предложил заменить его до конца триместра. Мать часами сидит у Лидии, смотрит, но ничего не трогает. Нэт бродит по дому, как зверь в клетке, открывает буфеты – и закрывает, берет одну книгу, потом другую – и отбрасывает. Ханна молчит. Новые правила никто не огласил, но она их уже выучила. Не говорить о Лидии. Не поминать озеро. Не задавать вопросов.
Долго-долго она не шевелится, воображает сестру на озерном дне. Лицо обращено вверх, вот так, разглядывает испод воды. Руки раскинуты, вот так, будто Лидия обнимает весь мир. Слушает, слушает, ждет, когда они придут и ее отыщут. Мы не знали, думает Ханна. Мы бы пришли.
