Я вспомнил об удостоверениях, найденных Колькой Брыком. Достал и показал Гупану.
— Ну вот, — сказал он. — Похоже. Очень похоже, кумекаешь? «Оказывать всяческое содействие…» — прочитал он. — Окажем. Погоди, окажем. Значит, возле бронетранспортеров нашли? Похоже… Небось и денежки там валялись. Ну, денежки-то вы уж не найдете. — Гупан развернулся ко мне всем корпусом, так что табуретка закряхтела. Глаз начальника райотдела НКГБ хитро блеснул. — Есть сведения, что Горелый обгорел при этом налете на бронетранспортеры. Кличка то есть вполне оправдалась под конец. А если учесть, что после ранения в горло в бою с партизанами у него голосок стал писклявый, то никуда он от нас не денется с такими отметинами! При всей своей хитрости, при всех документиках и миллионах. Не уйдет он! Так что ты пока зря не рискуй!
— А вы не рискуете разве? — спросил я. — Два человека в охране — это что, надежно, да? И «кругляш» заедает. Пулемета не нашлось в районе?
— Не зарывайся, — сказал Гупан. — Дерзишь.
— А я в «ястребки» не напрашивался. Уж если вы меня взяли, дайте повоевать.
— Дам, — сказал Гупан. Он обернулся к Серафиме: — Бабка, — сказал он, — в кого у вас этот байстрюк?
Не знал он бабки. Стоило ее только подначить. Она едва успела поставить на стол вторую сковородку яичницы со шкварками — охранники оживились, — как ее прорвало.
— Он байстрюк? — спросила Серафима. — Он не байстрюк. Он чертово отродье. Он же меня всю нервенную сделал. Воевать он хочет! Чтоб он свой пулемет, дурунделлу эту, проглотил, как мне эта война нужна! И вы тоже его не лучше, неожиданно закончила бабка. — Вы его взяли, как голубка, лаской, а придет время, погоните, как голубя, со свистом. Только в вас и толку, что галифе широченные, на три зада хватит.
— Да, — сказал Гупан. — Теперь я понимаю, в кого этот байстрюк.
— В матку! — отрезала Серафима. — Весь в Изабелку, трясця ее побери в ейном глубоком тылу.
— Надоела людям война, — сказал один из милиционеров, чтобы смягчить впечатление, произведенное яростными нападками на начальника.
Галифе у Гупана действительно были широкие. Но Гупан не обиделся.
— Узнаю Глухары, — сказал он. — Ну до чего на язык талантливые. Джамбулы наши полесские… Сюда милиция и до войны не ездила. Боялась баб. У них же маузеры, а не языки. А уж депутату каково было здесь отчитываться! Некоторые седели от переживаний. Ты раскумекай, — повернулся он ко мне. — Ты что думаешь, я из хвастовства взял с собой только двух человек? Из геройства? Нет у меня людей, дорогой Иван Николаевич. Все люди и все пулеметы остались в Ожине. Потому что — не для огласки будь сказано! — банда Шмученки прорывается на запад. Мельниковцы. Двести восемьдесят человек, все обученные, и терять им нечего, понял? Мелкие села их не прокормят, так что есть опасения, что решат порастрясти Ожин с его магазинами. А людей у меня… В общем, немного, у меня людей. И до твоего Горелого руки у меня не доходят. А чего он сидит в УРе, Горелый? — спросил он у самого себя, задумавшись. — Чего он ждет?
— Пока Советская власть рухнет! — рассмеялся милиционер. — От фашистов не рухнула, может, от Горелого не устоит.
— Какие-то у него есть соображения, — продолжал Гупан. — Горелый не дурак. Он бы мог в банду Шмученки войти и пробиться в Западное Полесье. Там бандеровцам вольнее. Но чего-то сидит под Глухарами.
— Может, любка держит? — спросил смешливый милиционер.
— Нет. В его положении не до зазнобы. Хитрый, финик! — Гупан повернулся ко мне, сказал доверительно, полушепотом: — Есть у меня думка, что не случайно экипажи бронетранспортеров погибли, а Горелый уцелел. Видишь ли, националисты, бандюги эти, хоть с фашистами дружбу водили, но тоже были себе на уме. И решили они, раз фрицы уходят, прибрать денежки и документы к рукам, для снабжения своих банд и агентов, которых пооставляли здесь… Похоже, что так… Очень даже возможно, что денежки у Горелого. Но почему он тогда засел возле Глухаров, ума не приложу. Может, после ожогов не поправился? Ведет он себя подозрительно тихо, в драку не лезет. Бережется!
— Да, тихо себя ведет, — кивнул я в сторону сеней, где лежал Абросимов.
— Ну, такого удобного случая бандеровцы упустить не могли, — сказал Гупан, помрачнев. — Против Абросимова они ничем не рисковали. Поиздеваться над комсомольским активистом — это для Горелого… Но в настоящий бой этот гад ввязываться не хочет, ты заметь! Иначе давно бы он навестил Глухары… Видишь, даже два «ястребка» его пугают — не хочет получить пулю. Такое впечатление, что у него какое-то важное задание… — Он задумался. Добавил: — В общем, Иван, сиди в селе. Наладь как следует охрану и держись. Освободимся немного от твоего Горелого рожки-ножки останутся. Он обречен. И исторически, и фактически, это точно!
— Я вот был вчера у Сагайдачного, — сказал я. — Он тоже мыслит историческими масштабами. Вдаль глядит. А Абросимова убили.
— Знаю, что убили! — сказал Гупан резко. Ложку он все-таки доломал. В одной руке остался черенок, в другой- хлебалка. — И мне, а не тебе к его матери идти, понял? Да что идти! Мне ее вызывать на опознание трупа. И самому присутствовать, понял?
— Чего там опознавать, зачем? — сказал я.
Милиционеры переглянулись. Видно, я задал дурацкий вопрос.
— Закон такой, — сказал Гупан. — А зачем мы столько бумаг исписали? Счет будем предъявлять Горелому. Как положено.
Я пожал плечами. Милиции было виднее. У них в кабинетах лежали пухлые книги, и там все было расписано. На фронте мы никогда никакого опознания не проводили. Кому счет-то предъявлять? А может быть, после победы все подсчитают и предъявят счет? Тем, кто все начал? Наверно, есть закон и на это. Не может быть, чтобы все кончилось только их разгромом, чтобы не нашли главных виновников. Не народ же винить.
— Возьми-ка, — сказал я одному из законников, тому, что все еще возился с барабаном и, кажется, безнадежно испортил улитку, достал из-за печки два «рожка» и протянул ему.
— Неплохо у вас с боеснабжением, — сказал Гупан.
— Живем в лесу.
— У вас в лесу всего достаточно, — сказал милиционер. — В ваших лесах шесть глаз надо иметь: пара наперед, пара назад, пара набок.
3
Ночью Гупан долго не мог уснуть, кашлял и ворочался, топчан мой скрипел под его тяжелым телом. Я тоже не спал. Мы с охранником улеглись на полу, где блохи устраивали дикие налеты. Охранник чесался, время от времени тыкал меня в живот и кричал: «Заходи слева». Хорошо еще, что второму выпало стоять во дворе, на часах, а то бы, чего доброго, они стали командовать в два голоса. Милиционеры народ нервный — работа такая.
— Товарищ подполковник, — сказал я, — все равно вы не спите. Ответьте на один вопрос.
Он ничего не сказал, только потянулся к кителю, висевшему рядом с топчаном. Звякнула о пистолет зажигалка, вспыхнул огонек.
— Вот Горелый., и все они там, — продолжал я. — Что их породило? Я Горелого плохо знаю. Был он коновалом, кастрировал кабанчиков, жил, наверно, не хуже других. Ну хорошо, может, он какую-то злобу таил. А второй «наш» фашистский прихвостень, Крамченко, на ферме возил корма. Никаких кулаков у него в родне не было, и Советская власть ничего плохого ему не причинила. Дети у него в школу ходили… Бесплатно им одежонку там, завтраки… Почему Горелый стал Горелым и его боятся и ненавидят? Неужели, если бы войны не было, он оставался бы обыкновенным мужиком, и я бы сейчас с ним раскланивался, может, встречались бы на свадьбе или крестинах, песни пели на пару. Не могу понять! С чего он вызверел?
