— Дык, что же вы сразу об этом барину не сказали?
— А нам кто слово дал молвить? С кордона прогнали, и будя. Теперича пусть сам Морозов свое прошлое возвращает. Медведей бьет. А с нами сладу не будет. Так и передай ему! — закончил Михаил и, будто узаконивая свое последнее слово, ударил кулаком по столу.
Задержался Архип у Самойловых неделю, другую. По хозяйству помогал, на медвежьей охоте себя хорошо показал. Потом вдруг загрустил, притих со временем, чувствуя расставание. А когда срок пришел, спросил у медвежатников с робкой надеждой:
— Можно ли мне у вас до весны остаться?
— Что нам, места мало или в еде бедствуем? — подбадривающе ответил хозяин дома. — Оставайся!
Остался Архип в Сибири. Сначала до весны задержался, а потом и вовсе рукой махнул:
— Ну его к лешему, барина Морозова! Что мне там, медом мазано? Пусть он сам хлеба ростит. Не желаю быть у него подневольным! Была невеста, так он ее заранее испортил. А что матушка и отец, дык, думаю, поймут. А может, сдастся, передам с кем, чтобы сюда перебирались.
Его решению Самойловы были только рады. К следующей осени помогли ему кедровый сруб поставить. Тут младшая дочь Северьяна Мария подросла. Архип просил у отца ее руки, на что получил положительный ответ. К Покровам молодая семья вошла в новые стены своего дома.
Много лет с тех пор прошло. Ушли из жизни старые медвежатники дед Михаил и отец Северьян. У нынешнего Михаила Самойлова, нареченного именем деда, родились свои дети. А только богатый опыт промысла черного зверя не утратил свои корни, более того, окреп в суровых условиях глухой тайги и всевозможных критических случаях. Сколько было бито медведей Михаилом Северьяновичем, он точно указать не мог. Но только твердо уверен, что жива о нем в округе добрая слава отважного охотника. Кто бы ни просил его помочь справиться с пакостным зверем, Михаил никогда и никому не отказывал. Поэтому и знают его в каждом доме многочисленных приисков как медвежатника с большой буквы.
Много зверя добыл за свои семьдесят лет Михаил Самойлов. Разные ситуации складывались. Случалось, попадал в его лапы. Свидетельство тому рваная медвежьими когтями спина и шрамы на затылке. Бывало, что ломал его зверь пополам так, что ноги отказывали. Так было в Таежном Сисиме два года назад. Однако не отступился он от промысла. Так и шагает в тайге по косолапым следам, потому что иного не дано.
Может, все бы ладно складывалось, да попался охотнику в сей раз зверь непонятный. Не может Михаил Северьянович совладать со зверем капканом, петелькой и с собаками. Люди попросили: ходит за поскотиной медведь наглый, людей пугает да пакость наводит. У деда Ворогова пасеку нарушил. Стога сена набок заваливает. Ночью старательские шурфы землей закидывает. Мужики дрова готовить пошли. День готовили, вечером в поселок вернулись на ночь. Плутоватый зверь пилы да топоры раскидал по сторонам, березовые чурки раскатал. Наутро лесорубы кое-как нашли топоры да пилы. В другой раз пошли бабы за малиной. Медведь тот рядом в кустах пыхтел, клыками щелкал, пастью надрывался, скалился, рычал. Бабы, у кого что было, ведерки да котелки, стали камнями стучать по железу, медведя пугать, чтобы тот ушел. У одной Клавы Колядкиной была торбочка берестяная. Бедная, беременная на седьмом месяце женщина, перепугалась до смерти. Все бегала по малиннику, кричала: «И мне ведерочко дайте! И мне ведерочко дайте!» К этим эпизодам еще несколько случаев можно добавить. У Мишки Лавренова телега конная с дровами сломалась за поскотиной, колесо отпало, двести сажен до дому не доехал. Так медведь ее по грязной дороге триста сажен назад без колеса катил. Как он умудрился это сделать, оставалось только догадываться. Пойдут бабы на речку белье полоскать, когда мужиков да собак в поселке нет, зверь в кустах затрещит. Женщины пугаются, белье бросают, бегут по домам. А когда с подмогой возвращаются, все белье в грязи измазано: помогал стирать в луже. Видел проказник из кустов, как бабы тряпки полощут, решил помочь! Однако самый знаменательный случай представился перед Троицей, на Родительскую субботу.
В тот день все старатели семьями усопших поминали. К вечеру мужики обрели должное состояние. Кто-то почивать изволил. Другие занятными разговорами себя тешили. Женщины к завтрашнему празднику готовились: хлеба пекли да разные угощения к столу ладили. Дети еще на улице игрались. Собаки в подворотнях уши чесали. Едва солнце на заходе вершин гор коснулось, здесь все и началось. На перевале между горами Первый и Второй Колокол вдруг голос праведный заговорил: церковные песнопения, молитвы да покаяния за грешные души. Свежий ветер в тот вечер вниз тянул, к хорошей погоде, он был слышен достаточно хорошо всем жителям Кузьмовки. Сразу никто не понял, что там, на горе, происходит. Собаки переполошились, пестрой гурьбой унеслись по конной тропе, но вскоре вернулись назад, поджав хвосты. А между тем песнопения так и не прекратились, стали еще громче. Бабы сие явление восприняли не иначе, как праведное знамение перед Священным праздником. Собрались кучкой, долго крестились. Кто-то даже негромко подпевал. Другие в страхе пучили глаза: «Не иначе как беда грянет!»
«Отче наш», «Троица», «Святой Егорий Победоносец», «Живые помощи», «Во славу Богородице» и много других молитв чередовались с завидным постоянством. У кузьмовцев создалось впечатление, что не кто иной, как Сам Всевышний спустился с небес на землю и замаливает грехи людские. Так рассудила бабка Ветлужанка. Однако каково было женское удивление, когда на смену церковному служению вдруг грянули обычные песни: «Коробочка», «Во поле березка стояла», «Что стоишь, качаясь» и другие, которые жители знали и не знали. Иногда среди прочих вливались похабные частушки, от которых старушки закрывали ушки. Потом голос опять возвращался к церковным молитвам.
Из ряда вон выходящее событие продолжалось далеко за полночь. Потом глас постепенно затих и вскоре прекратился вовсе. Требовательный ко всевозможным разгадкам тайн Михаил Самойлов в противоречие набожным старушкам «не гневить Бога человеческим духом», все же решил посетить предполагаемое место действия. Едва восток ограничил горы светлой полоской зари, охотник с сыном Артемом был на тропе через перевал. Спустив с цепей собак, вооружившись ружьями, медвежатники на лошадях выехали к седловине и, к своему небывалому изумлению, увидели у дороги всем знакомого, глубоко почитаемого жителями Кузьмовки… дьякона Петра. Облаченный в длиннополую, служебную рясу служитель церкви стоял на коленях и, выпучив налимьи глаза, обратившись к высокому, горелому пню, сиплым, рваным голосом продолжал читать теперь уже непонятную никому молитву. Появление охотников его так обрадовало, как будто к нему спустился с небе сам Христос. Из его глаз потекли слезы. Протянутые к людям руки просили избавления. Уставшее тело завалилось набок. Петруша заплакал.
Быстро спешившись, Самойловы помогли ему подняться на ноги, пытались спросить, что с ним сталось. Однако кроме сумбурного, едва слышного пересохшими губами слова «нехристь», так и не могли добиться ничего вразумительного. Осмотр места происшествия привел к предполагаемому медвежатнику подтверждению. Рядом с пнем на задних ногах долго топтался медведь, но незадолго до появления людей скрылся в тайге. Рядом валялся разбитый улей деда Ворогова. Собаки погнали зверя по следам, но Самойловы не стали следить добычу. С большим трудом водрузив затекшее сухарем в молитвах тело Петруши, охотники возвратились в поселок.
