— Мурташка! А ты что скажешь? — обратился к хакасу Влас.
— Что скажешь? — оторвавшись от трубочки, посмотрев на него соловыми глазами, спросил тот.
— Куда медведь подевался?
— Откуда Мурташка знает? Мурташка здесь не был. Мурташка в Июсе был, — махнул рукой в темноту ночи. — Медведь — как ветер. Туда ходит, сюда ходит. На одном месте не лежит. Завтра на снегу будем смотреть, где его следы.
— Ты думаешь, снег сегодня ночью навалит?
— Да. Наверно, так. Ночью навалит, днем растает, — твердо заверил охотник, нисколько не сомневаясь в своих предзнаменованиях.
С Мурташкой никто не спорит. Мурташка говорит мало, но все его слова словно пуля в кедровую шишку. Как скажет, так и есть. Иваницкий дал мужикам небольшую характеристику его личности. Он рассказал, что Мурташка был рожден под кедром в тайге. Все детство и молодость провел в горах. Первый раз в поселение его привели, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Поэтому познания природы этого человека тайги всегда шагают где-то далеко впереди. Даже Михаил Самойлов, плотно связанный с промыслом дикого зверя, не знает всего, что сокрыто в голове местного национала. В обычное время немногословный, Мурташка открыт душой и сердцем. Несмотря на неопрятный вид, поношенную, засаленную одежду, косматую голову, заросшее редкой бороденкой лицо, охотник чист и привлекателен помыслами. Всегда отзывчивый, неравнодушный к любым просьбам Мурташка, кажется, только и живет для того, чтобы помогать другим, ничего за это не спрашивая. Примером тому служит его местонахождение здесь. В разговорах с Иваницким старатели посетовали на пакостного медведя, проживающего в округе Кузьмовки: «Людей пугает, шалит, пасеки рушит, ничего не боится. Однако хитер и коварен: собаки взять не могут, ловушки знает». Костя тут же попросил Мурташку: «Помоги людям!». И тот не отказал в просьбе, хотя, как он сам говорит, ему «надо быть там, в своей тайге, соболя промышлять».
Его познания тайги неоспоримы. В этом мужики убедились за три дня, что провели с хакасом. Мурташке все ясно и понятно, будь то перемена погоды, след зверя, новый звук или какое-то неизвестное явление. Он ведет себя так, как будто находится в своей утлой лачуге, где знает каждую дырку, в которую сквозит ветер, или где находится та иголка, которую он воткнул в стену два года назад.
Все расстройства и нервозность русских по поводу отсутствия криволапого медведя высыхают на его лице утренней росой. Восседая в седле своего выносливого, коренастого монгольского иноходца, Мурташка остается спокойным и невозмутимым, как будто все происходит не с ним, а с другими лицами занимательного рассказа. На все вопросы во время движения по тайге Мурташка отвечает тремя фразами: «да», «нет» или «так надо». Разговорить его без спиртного сложно. Однако под влиянием огненной воды у него во рту не держится живая вода. Кажется, его невозможно переслушать. И все же слушателям доставляют удовольствия его речи, потому что в них много поучительного, мудрого и интересного.
Сегодня Мурташка в ударе, как это было вчера вечером. Вторая доза спирта возбудила сознание национала, растревожила память. Охотник в блаженстве щурит масляные глазки, довольно растягивает на лице тонкие губы в улыбке. Это значит, что несмотря на усталость, у него сейчас прекрасное настроение, и он не прочь рассказать все, что у него будут спрашивать. Влас и Гришка пользуются этим, спрашивают о тайге, всевозможных явлениях. Михаил Самойлов больше молчит. Несмотря на большую разницу в возрасте (Мурташке около тридцати лет, Михаилу Северьяновичу седьмой десяток), медвежатник чувствует себя в тени перед опытом Мурташки. Однако это никак не влияет на дружеские отношения между охотниками. Оба относятся друг к другу как два старых, добрых приятеля, преодолевших в горах не один перевал. В рассказах Мурташки Михаил узнает много нового. Но это не считается конфузом, а действует не более, чем урок на склоне лет.
— А что, Мурташка, давно ли ты знаешь Иваницкого? — вдруг спросил хакаса Гришка Усольцев.
— Хозяина? — в удивлении переспросил охотник и, дрогнув губами, опустил глаза. — Давно, однако. Хороший Костя человек. Добрый. Много Мурташке кушать давал. Одежду давал. Ружье, порох, свинец давал.
— Как вы познакомились?
При этих словах Мурташка ненадолго замолчал, вероятно, вспоминая первую встречу. Или не хотел говорить. Но потом решился, но перед рассказом пошел на маленькую хитрость:
— Однако налей маленько еще, Влас, — и прищурил и без того узкие глаза. — А то говорить не буду.
Влас Бердюгин усмехнулся в бороду, но в его просьбе не отказал. Достал фляжку, вылил остатки спирта в протянутую кружку:
— На, вот. Больше нету. Не проси!
— Мне, однако, больше и не надо! — задыхаясь от жара огненной воды, выдавил Мурташка, дождался, когда спирт начнет свое действие, медленно забил трубочку, подкурил и начал свой рассказ. — Давно то было. Шибко давно. У меня была невеста, Хырза. Русские ее Машей звали. Какая разница, как звать? Красивая Хырза была. Шибко красивая! Молодая. Я ее любил. Она меня тоже любила. Осенью свадьбу праздновать хотели. Хырза работала у Панина, кушать подавала. У Панина кабак при дороге был. Кто проезжал, кушать заходили. Многие просто так приходили, вино пить да на мою Хырзу посмотреть. Шибко красивая была!.. Панин ее поэтому и держал, что она красивая была и кушать быстро подавала. Бывало, Панин скажет: «Маша! Накрой на стол быстро, вино и еду! Господа торопятся». Он договорить не успеет, а Маша уже гостям все принесла. Вот как было.
С этими словами Мурташка ненадолго замолчал, глубоко затянулся табачным дымом, вероятно, вспоминал, как все происходило. Потом продолжил:
— Я тоже в кабак часто ходил. С утра в тайгу или на реку, рыбу ловить. А ближе к вечеру сразу к Хырзе шел. Как Хырза от дел освободится, мы тут же на коня и в горы. Хырза шибко горы любила. У нее отец тоже хороший охотник был, да потом где-то в тайге пропал, не нашли. Вот, значит, как. Приедем мы с ней на перевал, костер разведем. Лепешки печем, разговариваем, как нам жить хорошо будет. Она песни пела. Я слушал. И все про свадьбу говорили, скорее бы пожениться. Отец запросил за нее моего коня и десять черных соболей. У меня к тому времени только семь черных аскыров было. Думал я еще три соболя с собакой добыть. Ждал время, когда шкурка хорошая будет. Немного времени оставалось до охоты. Конец сентября был. Все так хорошо было! Однажды ехал по дороге на тарантасе Костя. Это я уже потом узнал, что его Костя зовут. Зашел он в кабак кушать. Высокий, здоровый, красивый. В собольей шубе. На голове шапка из черной лисы.
Кольца разные на пальцах золотые. Сразу видно, дорогой гость! Панин тут же стал возле него крутиться, как заяц под коршуном. Стал угощать вином. На Хырзу стал кричать: «Маша! Подавай быстрее все, что есть!». Хырза, бедная, и так все быстро делала. А Костя вдруг пригласил ее к себе за стол: «Посиди со мной, будь компанией, а то плохо кушать одному!». Панин приказал ей сесть. Хырза за стол села. Стали они говорить. Понравилась ему Хырза. Угостил он ее вином, колечко подарил. Потом предложил ей проехать с ним прогуляться. Хырза отказала, сказала, что я у нее жених, и хозяин не пустит. Я там рядом был. Костя Панину сразу дал сто рублей и меня с собой позвал. Панин тут же приказал Хырзе ехать с Костей, а мне в дорогу дал сумку с вином и много хорошей еды. Поехали мы. Костя с Хырзой в тарантасе, кучер впереди в бороду усмехается. Я рядом на своем коне поскакал. Приехали мы на берег реки, расположились, костер развели, на поляне кушать и вино накрыли. Костя со мной познакомился, спросил, кто я, откуда. Когда узнал, что охотник хороший, тут же предложил работать у него проводником. Я согласился. Костя шутил, Хырзе платье дорогое подарил, туфли, бусы. Вино часто наливал. Мне — спирт. Потом шибко плохо помню. Вдруг вижу, мы с кучером Федькой вдвоем за кушаньем сидим. Федька мне в кружку наливал. А где, спрашиваю, моя Хырза? Федька говорит, с хозяином гулять пошла. Я хотел встать, пойти, но Федька говорит, не ходи: хозяин не велел. Я остался. Потом, слышу, тут, неподалеку, за кустами моя Хырза стонет. Я сразу понял все, вскочил, хотел туда опять идти. Федька опять говорит, не ходи. Хозяин не велел… я не пошел.
