Ксавьер довёл меня по набережной до моего поворота наверх, и мы расстались. Навсегда расстались. Больше никогда я не видел Ксавьера и никогда не увижу, если только случайно, и вряд ли мы узнаем друг друга. Денег Ксавьер не попросил. Хотя я был внутренне готов отдать ему 10 евро. Но он не попросил. Я не стал навязывать, боясь обидеть своего недолгого друга.
Зачем эта встреча случилась? Зачем надобно было мне узнать, что есть в Эвиане некий Ксавьер, французский испанец из Нормандии, который приехал в Эвиан за хорошей работой, но местные жители, люди с сердцами изо льда, не полюбили Ксавьера и дают ему только плохую работу? Зачем мне было знать это? В чём был смысл для меня? Или для него, для Ксавьера? Для Эвиана и всего остального мира?
Если бы я дал ему 10 евро, то совершилась бы транзакция, след нашей встречи остался бы в экономике. А так – ничего не осталось, никакого следа. А ведь подобно тому, как взмах крыльев бабочки (о, эта набившая оскомину бабочка, невпопад махающая своими крыльями, хуже неё только лента Мёбиуса) способен вызвать ураган на другом континенте, лишние потраченные 10 евро могут нарушить хрупкое экономическое равновесие, вызвать финансовую бурю, обвалить биржи и акции всего, что имеет акции, во всём мире. Например, Ксавьер мог отдать полученные от меня 10 евро в свой банк, и эти 10 евро могли стать последней каплей. И европейская валюта упала бы к китайскому юаню в четыре раза. Китайцы сначала бы очень обрадовались, но потом оказалось бы, что китайцам некому продавать свои товары – так обеднели бы европейцы. И китайцы снова начали бы голодать. И по всему миру прокатилась бы волна революций. Вот что могли сделать мы с Ксавьером. Но не сделали. Потому что мудры, как змеи. Такова мудрость. Пока находишься в этом мире, пока живёшь здесь – ничего понапрасну не трогай. Не меняй ничего. Не ломай ни одной лишней веточки. Не переставляй предметы с места на место. Не трогай камни. Особенно камни. Никогда не трогай ни одного камня. До сей поры в Альпах ежегодно погибает около двух десятков туристов и проводников, потому что сходят лавины, а лавины сходят от нарушения равновесия. Таково же и в экономике. Никогда не плати, если можно взять даром. Плати меньше везде, где возможно. Это не скупость. Это мудрость. Дело не в деньгах. Дело в равновесии. Не делай лишних движений. Не нарушай гомеостаз. Пока ты жив, пока ты здесь ходишь – ходи осторожно и ничего не трогай.
Сегодня вечером, шатаясь от слабости, я спустился к местной церкви. Она называется Chapelle Notre Dame de Grace. Церковь совершенно пуста. И открыта. На центральной двери объявление: пожалуйста, используйте боковые двери. Я использовал боковую дверь и вошёл в церковь. Наверное, так это и должно быть. Чтобы храм был открыт круглые сутки. И пуст. Чтобы человек, которому некуда пойти, у которого нет жены, детей, нет дома, смог прийти к Богу вечером или даже ночью и сидеть в одиночестве, сколько захочет, перед алтарём в острой готической арке. Одинокие, мы должны притечь к Богу. Только Он нас ждёт. Иногда это значит, что мы должны умереть, если не сумели притечь живыми. Он ждёт нас в миллионах храмов, церквей, синагог, мечетей, в молельных домах и у простых домашних алтарей. Но главное, Он ждёт нас глубоко внутри, в сердце сознания. И от того, что я не слышу Его зова, я чувствую пустоту и страх. Поскольку я болен умом и телом, мой страх фантастический. Я не захотел бы остаться в Chapelle на ночь. Мне уже чудятся злые крылатые существа, прилепившиеся к потолку там, где углы и своды производят густую тень. Почему они, эти крысы душевного мира, тоже слетаются в храмы? Возможно, они, как и мы, хотят притечь к Богу. Или мясо души только тогда становится для них доступным, когда душа на две ступеньки поднимается от обыденной суеты и, прежде чем увидеть свет, попадает в сумраки страха.
Если я выберусь отсюда, если я выживу, то дам обет: никогда без особой на то нужды не выезжать из России. И даже более: не покидать пределов Петербурга. Зачем уезжать? У нас в Петербурге есть всё. Музеи? У нас есть музеи. Нет человека, который посетил все музеи Петербурга. Чтобы изучить все экспозиции в одном только Эрмитаже, понадобятся недели, месяцы, может, годы. А есть ещё Русский музей. Есть музей современного искусства «Эрарта». Библиотеки? У нас есть библиотеки с богатейшими фондами, начиная с «Маяковки» и далее. Театры? У нас есть театры. Филармония? Есть. И концертные залы – от камерных площадок до клубов и стадионов. Хочется посмотреть на экваториальные растения? В Ботанический сад! Соскучился по диким животным? Петербургский зоопарк – вот выход! В Петербурге всё есть. Нет пока только слонов. Но и слоны будут. У нас есть море. Оно холодное. Но и Женевское озеро тоже холодное, особенно зимой. С тёплой водой у нас есть аквапарки, не лучше и не хуже всех прочих аквапарков в разных других местах. Тебе нужны термальные ванны, минеральные ванны? Напусти в ванну тёплой воды и раствори несколько пакетов лечебной соли, соли Мёртвого моря или любой другой – всё продаётся в аптеках. У нас есть спа. Грязи есть, везут из Крыма. Хочешь йоги? У нас есть школы йоги, на любой вкус. Хочешь изучать санскрит или даже преподавать? Создай свою школу. В Петербурге ты найдёшь двух или трёх соратников для любого самого безнадёжного предприятия. Ты можешь изучать иврит и китайский, и никуда ехать не надо. А если вдруг захотел духовности? Петербург – столица духовности! В Петербурге есть храмы, церкви, синагоги, мечети, буддийский дацан, и ведийский мандир Кришны тоже есть прямо под Петербургом, в Лахте, на берегу моря. Не надо никуда уезжать.
Дорогой друг! Если ты сейчас читаешь эти строки, значит, как-то они попали к тебе. Жив я или мёртв, не знаю, но заклинаю тебя: послушай! Я лежу раздавленный, больной, испуганный, одинокий, один в пустой кровати, один в пустом номере, в пустом отеле, в зимней унылой деревне Эвиан-ле-Бен, что на берегу Женевского озера, в предгорьях Французских Альп. Послушай меня! Никогда не покидай Петербурга. Не совершай ошибку. Не думай, что где-то ты сможешь найти то, чего не смог найти в Петербурге. Не найдёшь, нигде не найдёшь, но потеряешь всё, что у тебя есть. Ведь если ты не нашёл чего-то в Петербурге, то, значит, скорее всего, этого вообще нигде нет. Не существует. Предположим, ты искал чистое счастье и бескорыстную большую любовь. Допустим, у тебя не получилось в Петербурге. Не думай, что ты найдёшь то, что тебе нужно, в Париже или в Женеве. Ты не нашёл то, что искал. Может быть, потому, что этого вообще нигде нет. Всё твоё – только там, в Петербурге. И если ты ищешь мудрости – мудрость в центре твоей настоящей жизни, а не в фантомных путешествиях по краю реальности, в чужих краях. Никогда не покидай Петербурга.
Если я вернусь в Петербург – даст Бог, я вернусь в Петербург, – когда я вернусь в Петербург, я буду плакать от счастья. Я поцелую асфальт аэродрома в своём милом, родном, любимом Пулково. Я буду готов обнять каждого человека, любого первого встречного, который живёт в Петербурге, даже если это окажется таджикский мигрант. По крайней мере, мысленно.
15 января. Спал плохо. Мучила лихорадка. Забылся только под утро. И приснился сон. Сюжет разворачивался у нас дома. Сначала телеведущий Соловьёв танцевал у пилона. Сорвал тюлевую занавеску и убежал. Я спросил у Вики: он что, за тобой ухаживает? Она ответила: нет. Я подумал: тогда зачем он вы…ся. Потом мы смотрели телевизор. Папа стоял в рабочей одежде в коридоре и упаковывал мусор. По телевизору певец Кикабидзе пел про русского лётчика, который, как говорили герои песни, грузинские и армянские сослуживцы, хуже водит самолёт, хуже стреляет и так далее. По смыслу предчувствовалось, что в конце песни русский лётчик погибнет и всем станет его не хватать. Но песню мы не слушали. Между нами была напряжённая обстановка. Вдруг одновременно зазвонили оба наши телефона: мой и Виктории. Мы схватились за трубки. У Виктории на дисплее было написано, что ей звоню я. У меня – что мне звонит Виктория. Но мы никому не звонили. Стало тревожно. Я сказал: пойду-ка я запру двери. И пошёл запирать двери. Идя мимо кухни, увидел на кухне Викторию. Это была Виктория, только на ней был фиолетовый свитер, которого не было на Виктории – на той, которую я оставил в комнате. Я взял фиолетовую Викторию в охапку и понёс. Она была вялой, как вялы ожившие мертвецы, и не сопротивлялась. Я принёс фиолетовую Викторию в комнату, поставил её перед Викторией и спросил: кто это? Виктория стала плакать. Кажется, Виктория сказала что-то вроде «девочка моя!», но не отвечая мне, а обращаясь к фиолетовой Виктории. Тогда обе Виктории стали таять, как снегурочки, от слёз, и я проснулся в своей кровати. Слабость, кружится голова, подташнивает.
