Английский прагматизм можно объяснить чрезвычайным проникновением идей коммерциализации в сферу английского дворянства. «Навряд ли – пишет В.Зомбарт, – хотя бы один из здравствующих ныне дворянских родов Англии имеет еще феодальное происхождение. Почти все они – выходцы из контор. Кроме того, дворянские фамилии на протяжении нескольких веков заключали браки с представителями промышленной буржуазии, так что в Англии вообще не осталось сословия, дистанцированного от деловой жизни»
[72].
Противоположной была ситуация в Германии. Как отмечает американский политолог Ф.Закария, «…большую часть XIX века германские деловые круги шли на компромисс с правящей феодальной элитой. Соответственно, даже после осуществления индустриализации в Германии сохранился смешанный режим, объединявший элементы нового буржуазного общества и прежнего доиндустриального порядка».
[73] Таким образом, такая характерная черта английской модели, как хозяйственная и политическая независимость буржуазии, отсутствовала в Германии. В 1891 г. 62 % постов во внутренней администрации Пруссии принадлежало представителям знати. На дипломатической службе их концентрация была еще выше. В 1914 г. внешнеполитическая служба Германии насчитывала в своих рядах восемь князей, 29 графов, 20 баронов, 54 представителя мелкого дворянства и только и человек незнатного происхождения
[74].
В свою очередь во Франции со времени правления Карла VII (1427–1461 гг.) все экономические процессы были подчинены абсолютистской королевской власти, которая априори исключала любые формы частной инициативы, уходящие из под контроля королевской бюрократии. По мнению американского социолога Джесси Питтса, преуспевающая французская буржуазия была пропитана нравами и ценностями аристократии. Последняя всегда смотрела на деятельность капиталиста свысока и предпочитала благородный акт личной доблести стабильному и безостановочному процессу рационального накопления
[75].
В XVII–XVIII веках финансовыми делами французского королевства управляли откупщики, которые брали пошлины и налоги на откуп и взимали их к своей выгоде, выплачивая авансом определенную сумму налоговому ведомству. В данной связи Ф.Бродель сообщает: «Эти откупщики… все были почтенного происхождения: из 230 идентифицированных откупщиков-дольщиков 176 были дворяне (т. е. 76,5 % от общего числа); из 74 занимавших первые места в налоговых ведомствах… 65 были «королевскими секретарями»». Следовательно, финансами королевства заправляли не торговцы и коммерсанты, как это имело место в Англии, а находившаяся на королевской службе аристократия. Кроме того, деньги, которые откупщики, выплачивали авансом королю в звонкой монете, предоставляли им крупные собственники из числа аристократии королевства
[76]. В то же самое время в Англии монархи заимствовали деньги преимущественно у золотых дел мастеров (ювелиров).
Существовали также другие причины, которые обеспечивали возможности координации частной экономической деятельности с общественными интересами и осуществление правительством значительного влияния на экономическую жизнь Франции. В данной связи член Римского клуба Б.Гаврилишин пишет: «Главнейшая из них – это, вероятно, существование элитарной цивильной службы, профессионального управленческого мандарината. Это выпускники престижных элитарных школ (grandes ecoles) и Академия Государственного Управления, где они получали знания и приобретали навыки напряженного и компетентного труда, приобщались к общим представлениям о судьбе нации и готовности посвятить себя служению ей. Такая сеть образования сохраняет традиционные тенденции к централизации и определяет верховенство общенациональных целей над индивидуальными»
[77].
Несмотря на то, что Вольтер восхищался английскими философами, последние всегда испытывали трудности с изучением философии как предмета чистого бескорыстного познания.
В.Зомбарт отмечал «однообразный основной тон» и «безмерную духовную ограниченность», присущую английским философам, отдавая при этом должное тому факту, что «все они были хорошими, а некоторые даже превосходными национальными экономистами»
[78]. Г.Спенсер измерял «английский дух» по количеству воплощенных в жизнь инженерных решений. Ф.Бэкон полагал, «что истинная и подлинная цель науки состоит в том, чтобы обогащать человеческую жизнь новыми изобретениями и приспособлениями»
[79]. Отдавая должное красноречию древних греков, Ф.Бэкон считал созданную ими науку бесплодной. В частности он отмечал: «та мудрость, которую мы почерпнули преимущественно у греков, представляется каким-то детством науки, обладая той отличительной чертой детей, что она склонна к болтовне, но бессильна и не созрела для того, чтобы рождать»
[80]. Дж. Ст. Милль определял утилитаризм как «высший принцип счастья, оправдывающий любые действия, которые в пропорциональном соотношении способствуют достижению благополучия»
[81].
«Нефилософской расой» называл англичан Ф.Ницше за их утилитарное отношение к идеям, не скрывая своего уничижительного отношения к английским философам. В частности, он писал: «Бэкон – знаменует собою нападение на философский ум вообще, Гоббс, Юм и Локк – унижение и умаление значения понятия «философ» более чем на целое столетие. Против Юма восстал и поднялся Кант; Локк был тем философом, о котором Шеллинг осмелился сказать: «Je meprise Locke»; в борьбе с англо-механистическим оболваниванием мира действовали заодно Гегель и Шопенгауэр (с Гете)»
[82]. Об апатичном отношении англичан к философам высказывался и основатель школы аналитической философии Л. Виттгенштейн. Во время своей работы в Кембридже Л. Виттгенштейн отмечал: «Быть профессором философии в Кембридже – это все равно, что быть “ходячим трупом”»
[83].
