Оставшись наедине с собой, капитан подумал об Адамце. Кто у него остался? Отсутствие кольца на руке ни о чем не говорило. Быть может, ждут его в Москве и жена, и дети. Быть может, живы его мать с отцом и им суждено пережить сына. Вот так, один миллиметровый просчет, который остальные, кроме самого капитана Шепелева, расценят как случайность, и нет человека, вычеркнут из жизни.
Можно ли при их службе обзаводиться семьей? Пока для себя капитан решал вопрос так: надумал жениться — уходи с оперативной работы на более спокойную. И не только потому, что тогда никого не сделаешь вдовой. Кроме того, ничего не будет сдерживать тебя в мыслях, когда от тебя потребуется совершить отчаянный рискованный шаг.
Капитан затушил папиросу о баночное стекло. Звучание голосов на кухне текло уже достаточное время по спокойному руслу без перекатов и порогов. Значит, договорились обо всем. Пора возвращаться.
На кухне Шепелев застал творческий процесс. Макая перо в чернильницу, Кемень сосредоточенно строчил на тетрадном листе письмо.
— Христина, голуба моя, — «Леонид» тронул ее за рукав (коричневое платье добавляло хозяйке сходства с классной дамой), — нам с другом поговорить треба. Ты уж без обид, красавица, лады?
Она вырвала рукав из его пальцев и пошла к двери. Взявшись за дверную ручку, обернулась:
— Спать постелю в большой.
— И чего сочиняешь? — «Жох» опустился на скрипучий кухонный стул.
— На, читай, — зло пододвинул к нему исписанный мелким почерком лист.
«Жох» оглянулся на дверь.
— Ты не выеживайся, фраер. Я не знаю, чего у тебя на уме. Но отсюда ты без меня не выйдешь. И запомни — гостей больше, чем одного человека, я сюда не пущу.
— Я, що, як заручник… заложник?
— Что-то вроде. Выхода нет, парень. Это за тобой одни легавые гоняются, так еще можно жить. А за мной все кому ни лень. Ладно, скреби, скреби, — «Жох» поднялся, чтобы налить себе чай, — но думай, что пишешь. Кстати, накарябай в маляве или скажи свой подружке насчет водки. Я ж на волю вырвался…
«Большая», в которой им постелили, была заставлена серьезными по габаритам шкафами и завалена непоместившейся на их полки дребеденью. Один угол комнаты полностью занимали ломаные столы и стулья, другой — какие-то картины и портреты с рамами и без, хватало в комнате и другого барахла. И пыль кругом, на всем пыль. Хозяйка, видимо, редко тревожила это помещение уборкой. У окна стояла железная кровать с металлической сеткой. Вторая постель была оборудована из толстой столешницы, поставленной на «фундамент» из книг.
— Уверен, что она не продаст? — спросил «Жох», валясь в одежде на суконное одеяло постели «на книгах» и доставая папиросы.
— Христина?
— Она.
— Ни, вона цего не зробит.
Странно звучали голоса в помещении, наверное, из-за высоченных потолков — звуки долго не стихали, порхая мотыльками над головой.
Поискав глазами, что можно употребить под пепельницу, капитан нашел и поднес к кровати цветочный горшок с сухой землей.
— А кто она такая?
Кемень задумался, подыскивая ответ.
— Вона мени як сестра.
И повернувшись на бок, укрылся одеялом с головой, показывая, что разговаривать сегодня больше не намерен. Ладно, согласился капитан, завтра договорим. А спать придется вполглаза, балансируя на грани забытья и бодрствования, не выключая слух. Капитан это умел — держать себя в состоянии готовности к моментальному пробуждению и включению в действие. Умение это он поставил у себя еще задолго до того, как стал работником госбезопасности. Что называется, жизнь заставила. А кровать на металлической сетке он уступил для того, чтобы, стоило на ней повернуться Кеменю, скрип моментом будил бы его, капитана Шепелева…
* * *
Берия из бильярдной услышал, как к дому подъехала машина. Ага, вернулся Рафик. Лаврентий Павлович положил пальцы на темно-зеленое сукно, поводил по ним кием, примериваясь — кожаная, натертая мелом наклейка приближалась к слоновой кости шара и отскакивала назад. Вот захотелось, приехав на дачу, покатать шары. Почему, отчего? Да кто его разберет! Захотелось и катает.
Он прищурился, прицеливаясь «бить свояка». В удар вложил всю невостребованную за сегодняшний день силу. Загнать последний шар в лузу не удалось, тот забился в отверстии, но в сетку не провалился, и тогда нарком пропихнул его в лузу толстым концом кия и бросил бильярдную палку на стол.
Он распорядился, чтобы в бархатной гостиной, куда сейчас он направился из бильярдной, накрыли «легкий ужин». Все уже обязано быть накрыто, все, что необходимо, приготовлено. Проходя мимо телефона, установленного в коридоре, Берия вспомнил о Меркулове. Что там могло случиться с «Кобзарем»? Ну да «Кобзарь» не самая важная из операций, чтобы ставить разрешение ее проблем впереди удовольствия. Ну, пришла такая увлекательная мысль. Капитан удачный подвернулся. Почему бы не попробовать! Сорвется так сорвется. Да же улизнет этот оуновец, который может и вовсе не оуновец, не велика беда. Поймаем его потом.
Нарком вошел в бархатную гостиную, подошел к столу, на котором в хрустале ваз томились сочные фрукты, готовились к встрече с тонкими и нежными пальчиками конфеты в открытой коробке и свежие пирожные, карточным веером лежали шоколадки, а также пребывали в боевой готовности бутылка коньяка, вина и сифон с газированной водой «Логидзе».
Берия налил рюмку конька, залпом выпил, закусывать не стал. «А вообще в этом ОУНе одни ущербные собрались, — мысли наркома продолжали течь тем же желобом. — Кроме их главарей, которые тянут денежки из немцев себе в карман, остальные ж неистово верят в какую-то свободную Украину. Какая может быть свободная Украина! Они вон в своем ОУНе власть поделить не могут. И рядовых членов маленькой организации обеспечить не могут, живут как последние оборванцы. Что бы они устроили со страной! Можно представить! И потом нет самостоятельности в хохляцком характере. Ощущать себя гордым, независимым человеком — это передается с кровью. Нет в хохляцкой крови такой струи. Не выросло. Потому, чувствуя свою ущербность, украинские националисты агрессивны, как маленькие, злые, голодные крысята»…
ОУН и прочие глупости выдуло из головы, когда отворилась дверь. Рафик пропустил в комнату девочку «заходи, не бойся», ту, что ходит в театр одна. Она приглянулась ему, товарищу Берии, тем, как несла свой девичий восторг по улицам Москвы. Или восторг нес ее над прозаичной мостовой. Такую незамутненную, искреннюю, лучезарную и самозабвенную радость можно испытывать только, когда тебя еще не попортило время. Хотелось отпить из этой чаши живой воды. Она была хороша, как хорош спелый, но не перезревший плод. Плод на ветке. Плод с чистой бархатистой кожицей, не тронутой ни трещинками и морщинками увядания, ни чьими-то пальцами, ни грызущими изнутри сомнениями, ни болезнями, которые не пустит внутрь переизбыток здоровья. Плод, который требует, чтобы его надкусили и выпустили сок наружу. Может быть, пройдет год-другой, и уйдет шелковистая нежность кожи, а круглое лицо, которое сейчас кажется наливным яблоком, будет казаться просто полноватым, потухнет взгляд, тело покинет невесомость и в нем начнет накапливаться тяжесть, его будет тянуть к земле. И это уже будет другая женщина.
