Вот и формат прозаической миниатюры не допускает лишнего. Не растекаясь мыслью по древу, прихотливый мемуарист Владимир Рекшан обнаруживает себя мастером жанрового портрета. Читателю совсем необязательно лично знать писателя Николая Коняева, чтобы представить его степенно открывающим перед сном малахитовую шкатулку, в которой под образами хранятся долговые расписки Рекшана за проигранные им Коняеву (в шахматы как-то) сыроварню в Саратове, медные копи в Голодной степи, дубовую рощу под Брянском… Вот г-н Тропилло – исторический герой ленинградского андеграунда и кроме того герой литературный – книг Рекшана, он пытается пиратски записать с помощью гигантского микрофона на палке мастера индийской раги; когда-то Тропилло уступил будущему автору “Сестры таланта” старинный “мерседес” невероятных размеров… А вот “лепший друг” Сергей Л. с норвежской мелочью в винном отсеке магазина “Диета”. Не тот ли это Сергей Л., что иллюстрировал в свое время книгу стихотворений поэта Геннадия Григорьева? О поэте Григорьеве аж четыре истории. “Слушай, – говорю при встрече Рекшану, – эту же байку про Григорьева тебе я рассказал!” – “То, что ты рассказал, – отвечает Рекшан, – это уже фольклор”. И он прав.
Все персонажи в фокусе. Все герои в декорациях времени.
Читая “Сестру таланта”, хочется самому предаваться воспоминаниям.
Перехожу я Фонтанку однажды и вдруг слышу рядом с собой характерный “тюк!” – мать честная, да это же Рекшану старинный “мерседес” припечатали сзади. Вижу: вышел, сутулится, тяжелую голову набок склонил. Разобрались они, надо отметить, интеллигентно и быстро. Я рядом стоял, Рекшану сочувствовал. “Ладно, давай подвезу”, – говорит мне Владимир, когда обидчик отъехал. “Да нет, спасибо, мне рядом, двести метров до булочной”. – “Все равно садись”. Я сел. И вот везет он меня 200 метров до булочной, молчит, – на устах грустная улыбка, и куда-то вдаль печальный взгляд устремлен. Как там у него в “Эпилоге”:
“Купил я себе машину.
Старинный “Мерседес-Бенц”.
А вот куда ехать – не знаю”.
Павел Крусанов. «Отковать траву»
«Отковать траву» – хорошее название книги.
«Версия письма» – хорошее название для серии хороших книг. Спасибо «borey art center» – в дательном падеже. Одна из самых убедительных «бореевских» акций, иным словом – событие.
Проза Крусанова обладает тем свойством, что, говоря о ней, трудно не поддаться двум искушениям. Хочется, во-первых, рассуждать об общекультурном контексте и, стало быть, вспоминать (но не будем сейчас) великие имена и, во-вторых, цитировать самого Крусанова. Почти наугад: «…И тут наступило молчание, абсолютно немотствующая тишина. Звук исчез – так внезапно и безболезненно выпадает расшатанный молочный зуб. Осталась доступная языку голая десна – тишина без значения, полная, неодолимая и беспомощная, как одежда, из которой вышло тело…»
То, что Крусанов пишет хорошо, знал и без его книги. Но что настолько – да, для меня неожиданно.
Собственно, дело даже не в мастерстве лично Крусанова (хотя куда же без этого?); неожиданной кажется, вообще говоря, сама возможность, казалось бы, невозможной сегодня претензии – без шутовства, без иронии, без реверансов, без глума – серьезно и честно соответствовать духу высокой литературы. Экий анахронизм! Давно ли хоронили старушку, отпевали всем миром!
И еще – без высокомерия, надо добавить. При том, что мера высока и соответственно высоко поднята планка.
Только вот трибуны почти пустые. Иные мастера спорта, да простится сравнение, отойдя в сторонку, по-детски задорно забавляются игрой в поддавки, благо судьи слиняли, – ну и что, что в состязаниях «кто ниже» победителей не предвидится? Ну, еще в раздевалке истинные профессионалы виртуозно подпрыгивают на одной ноге, толкаясь то плечами, то всем корпусом, – вот вам и гамбургский счет. Вкусы изменчивы, новые правила игры соблазняют доступностью. На какой планете живет Крусанов? Бесстрашие, с каким он позволяет себе не замечать конъюнктуру, можно было бы назвать донкихотством, если бы не другой образ: несуетный Вагинов Константин Константинович, упрямо пишущий при свечах, словно в укор слепящему свету сколько-там-ваттной действительности.
Представляю, как некий далеко продвинутый читатель с отстраненной ухмылкой оценщика мысленно (и мстительно) переводит мелодику и пластику крусановского письма в эквивалентные килограммы голубого сала, что даст в отдаленном будущем какой-нибудь клон Крусанов-7.
Время такое.
Засветился. Будешь терпеть.
Олег Павлов. «Карагандинские девятины»
… о будничном торжестве зла в мире, злом перенасыщенном. Садист начдив, два сатанинствующих медбрата, безумный офицер, застреливший ни за что ни про что солдатика, костоломы-охранники, чьих не только имен, но даже числа знать не дано, методично и долго – в соответствии с графиком заступления на дежурство – избивающие ни в чем не повинного заключенного. Голое, стерильное зло, беззастенчиво предъявляющее себя ничем иным, как именно злом – была бы жертва.
Предметом издевательств могут быть живые – как демобилизованный Леша Холмогоров, которого для начала принудили «одолжить» обворованному покойнику свою парадную форму, или отец солдата, тщетно добивающийся выдачи трупа сына, – а могут быть и сами мертвые, вроде того же застреленного, которого и в цинковый гроб нельзя запаять без почти что обрядового святотатства.
Повесть исполнена мрачныых парадоксов. Отец приехал в Караганду, он здесь, но тело убитого ему не покажут – чтобы скрыть преступление, цинковый гроб спешно отправлен домой – своим ходом. Труп не дослужившего солдата едет на родину при параде, с чужими значками чужого отличия, тогда как демобилизованный солдат – живой – застревает в Караганде в одежде покойника. Он задержался, чтобы вставить «железный зуб», такова маленькая награда за службу – в итоге останется без зубов. «Служи хорошо», – писала солдату мать из деревни. Он служил хорошо. Зачем?
Олег Павлов написал сильную, мрачную и предельно безысходную повесть. Время, которое изображается так, – в самом деле, «последнее». После него можно ждать лишь одного – Кары.
Эдуард Лимонов. «Торжество метафизики»
Было бы испытание, выпавшее на долю Лимонова, под стать его максимализму, бескомпромиссности, размаху идей, готовности пострадать, как учил Достоевский, соответствовало бы оно высокому статусу Лимонова как Вождя Партии, он бы нам всем показал, он бы засунул за пояс и автора «Записок из Мертвого дома», и автора «Архипелага ГУЛАГ». Кто б сомневался? Ирония, однако, в том, что конкретный герой в конкретных условиях достойным оказывается не высокой трагедии, а почти издевательской пародии на нее. Представим себе, сошествие во ад грешника, которого адова администрация грешным делом боится, одновременно боясь свою боязнь обнаружить. Почти анекдот. А Лимонов – человек очень серьезный.
Мы и без Лимонова осведомлены: пенитенциарная система в нашей стране во многом обязана своей стабильностью нечеловеческому абсурду, до которого сознательно доведен принудительный быт заключенных. В «Торжестве метафизики» все это есть – бесконечная муштра, пение хором идиотских песен, необходимость таращить глаза на многочисленных культурных мероприятиях во избежание наказания за несанкционированный сон, коллективные кричалки, самоцельные мойки и чистки всевозможных горизонтальных поверхностей, «Рамштайн», под грохот которого в столовой свершается массовое поедание обезжиренной каши… и т. д., и т. п… Но Лимонов не бытописатель и тем более не абсурдист, ему хочется, чтобы жизнь и борьба были по-настоящему освещены высоким смыслом. А со смыслом на этой территории изначально проблема. Зона и Лимонов – две вещи несовместные; и не только она противопоказана ему, он, что главное, – ей. Уж очень он «специальный» заключенный. Начальство, которому зачем-то навязали знаменитость, не знает, как с ней поступать, – Лимонов для них как инопланетянин какой-то (еще бы: сам советник президента по правам человека ищет встречи с Лимоновым), похоже, его как будто стесняются даже – как постороннего, проведавшего о сокровенном, – о том же сакраментальном исправительно-воспитательном абсурдизме. Вот ведь считал Хозяина лагеря достойным себя противником (суров, жесток, неглуп), да и тот подсуетился в конце – устроил на всякий случай знаменитому писателю культпоход на кухню, где завхоз ему демонстрировал образцовые достижения лагерной кулинарии и рассказывал байки о килокалориях (это после того, как Лимонов ел изо дня в день в этой столовой какую-то гадость). Герой, естественно, разочарован отношением начальства к себе: за дурака принимают? Переживание Лимоновым своей «эксклюзивности» в заданных обстоятельствах (не всегда осознанное, надо заметить) – самое интересное в этой книге.
