Мне исполнилось пять лет, когда храм срыли до основания. В тот же год у меня нашли паховую грыжу. Груда камней на месте храма и операция под общим наркозом – одни из первых и самых ярких впечатлений детства. Помню еще, в больничном коридоре что-то гудело, наверное, полотер, а во дворе глухо тюкало: тюк да тюк. Сосед по палате (мальчик постарше меня) говорил, что это отрезают и отрубают ноги.
Отец рубил дрова прямо в прихожей – на чурбане. В наш старый дом недалеко от Сенной очень долго не проводили горячую воду.
Позже нашего школьного военрука зарубила жена топором. Он спал и, говорят, ничего не почувствовал. Хочется верить. За день до этого мы поднимали всем классом на четвертый этаж огромный увесистый сейф – для хранения учебных гранат и автоматов.
Говорят, у него была любовница – наша соседка.
На месте храма образовался вестибюль станции метро. Несколько лет назад у вестибюля рухнул бетонный козырек, погибло семь человек. Я видел машины «скорой помощи» и взъерошенного губернатора.
В советские времена Сенная называлась площадью Мира. Говорили, что ее вновь переименуют в площадь Мира – в честь «Башни мира», выросшей на том самом месте, где Раскольников целовал землю.
Тайная жизнь петербургских памятников
Не-Плеханов
Не помню, когда посадили две липы. Я и не замечал их вовсе. Обратил внимание на деревья, лишь когда летом однажды в их зелени потонула верхняя половина того, кого мы привыкли называть Плехановым. Лишь рука Плеханова тянется к свету. Правая.
Остальное время года, когда листьев нет, монумент практически доступен для обозрения весь.
Памятник Плеханову всегда меня поражал тем, что он двухфигурный. Вроде бы памятник одному человеку, а изображены двое. Один, интеллигентного вида (принято считать, что это и есть Георгий Валентинович), стоит на возвышении за кафедрой или трибуной и, судя по жесту правой руки, произносит яркую речь; другой, с засученными рукавами, представлен тоже во весь рост, но на полтуловища ниже первого, – правой рукой он облокотился на молот, а в левой сжимает древко знамени, надо полагать, красного, – это некий рабочий.
Слово “некий” здесь не вполне уместно, – данный рабочий не есть конкретный рабочий, а, пожалуй, абстракция, пожалуй, аллегория всего рабочего класса. Во всяком случае, так принято думать. На первый взгляд, это действительно так, но почему-то именно с этим и не желает мириться рассудок. Действительно, если Плеханов (человек за кафедрой) – лицо историческое, то и присутствующий рядом с ним человек обязан обладать именем, отчеством и фамилией.
Между тем, поименован только один. “Г. В. Плеханов. 1856-1918”.
Мало того, рабочий не только лишен имени, но еще и уступает верхней фигуре в размерах. По сравнению с “Плехановым” он выглядит сущим подростком.
Помню, в школьные годы, проходя с портфелем, набитым учебниками, мимо этой загадочной композиции, я старался, на нее не глядя, поскорее проскользнуть за спиной великана-трибуна. Диспропорция в размерах фигур откликалась в моей душе смутной тревогой. Может быть, невольно отождествляя себя с юным рабочим, я терялся перед величием и непостижимостью этого – всезнающего и всё видящего, отдаленно напоминающего директора школы, готового уличить меня в тяжких грехах: опять забыл дома сменную обувь или, хуже того, замыслил прогулять обществоведение.
Вспомнилось вдруг: однажды директору школы учитель труда сломал руку. Драка у них приключилась. Наш трудовик пил, приходил на урок датый. Директор в юности был боксером, вряд ли трудовик был самбистом, но руку директору он умудрился как-то сломать – правую, и тот некоторое время ходил с гипсом. После драки директор трудовика уволил.
Дочь трудовика училась в нашем классе. Я ее почти не помню, тихая, незаметная девочка; ей ставили двойки. Потом ее перевели в другую школу.
Зачем они такие разные? В самом деле, зачем?
Легче всего это бьющее в глаза несоответствие объяснить несогласованностью в работе двух скульпторов – действительно, авторство верхней фигуры принадлежит, как теперь мне известно, И. Я. Гинцбургу, а нижней – М. Я. Харламову, но это слишком поверхностное объяснение. Несоразмерность фигур, безусловно, концептуальна. Здесь указание на то, что фигуры принадлежат разным видам реальности. Но вот какая – какой?
А кто нам сказал, что рельефная надпись “Г. В. Плеханов” относится к персоне, стоящей за кафедрой? Откуда такая уверенность?
Сегодня я убежден, что рабочий, стоящий внизу, с молотом и знаменем, это и есть сам Георгий Валентинович Плеханов.
Вспомним знаменитый памятник Суворову между Марсовым полем и Троицким мостом. Суворов не похож на себя, он в латах, со щитом, оголенной шпагой в руке. Но это – Суворов! Точно так же Плеханов. Подобно Суворову, представленному нам в образе Марса, Плеханов явлен в образе молодого рабочего. Фартук на нем – примерно то же, что и римские латы Суворова. Молот и знамя – это как шпага и щит. Плеханов аллегоричен и вместе с тем человечен – он не возвышается над людьми, как тот, кто над ним и над нами – тот, кто стоит за кафедрой.
Так кто же тогда стоит за кафедрой?
А вот это уже чистой воды аллегория. Это гений марксизма.
Аллегория, божество… Чистый гений теории прибавочной стоимости. Он. Или Оно.
Вот оно вытянуло руку из зелени и хочет ветви раздвинуть. Чтобы не застило глаза ему больше – пора! – и чтобы быть самому явленным миру.
Менделеев, его секрет
По крайней мере, два раза в год – по сдаче весенних экзаменов и 1 сентября – бронзовому Менделееву, что сидит в саду по адресу Московский проспект, 19, благодарные студенты Технологического института чистят нос. Подозреваю, они пользуются химическим реактивом.
Вообще-то в институте есть свой Менделеев, как бы ведомственный, во дворе, но возвышается голова того Менделеева на недосягаемой пятиметровой высоте, заданной брускоподобным пьедесталом. Здесь нужна лестница. Общегородской, конечно, доступнее.
Бородатый, длинноволосый Дмитрий Иванович не кажется обиженным на студентов. Сверкающий даже в пасмурную погоду нос выглядит диковато, но выражение лица в эти дни у памятника снисходительно-добродушное: эх, дураки, дураки!..
Он сидит в кресле – вальяжно, нога на ногу, в скверике около дома, в котором когда-то жил. Соответственно и обстановка очень домашняя. Это, пожалуй, самый домашний памятник в городе. Один из самых неброских. Можно пройти мимо и не заметить. Очарователен беспорядок под креслом – груда книг, какие-то свитки… Все очень предметно, конкретно, буквально. Причем буквально “буквально”: на одном из ученых трудов, лежащих под креслом, различимы неровные буквы, из которых складываются слова: “Временник Главной палаты мер и весов”. А вот что за слова, что за цифры и формулы содержит солидный фолиант, в раскрытом виде лежащий на ноге ученого, сказать трудно. Для этого надо перейти Московский проспект, подняться, как минимум, на третий этаж Технологического института и посмотреть в бинокль в окно; проще, однако, вскарабкаться на пьедестал, он невысокий – один метр всего. Нас ждет разочарование. Страницы книги девственно чисты. Менделеев лишь делает вид, что читает. В том-то и фокус. Что можно читать в книге без букв? (Надо полагать, это еще не написанная книга.) А ничего. Так чем же занят ученый? Ничем. Абсолютно ничем. И книгу он открыл для отвода глаз. Я знаю секрет Менделеева. Если мы обратим внимание на левую руку Дмитрия Ивановича, то с удивлением обнаружим, что памятник что-то прячет от нас. Подойдем-ка поближе, присмотримся. Что же мы видим? В руке папироска! У него ж перекур! Менделеев только что затянулся и теперь от посторонних глаз пытается скрыть недокуренную папироску!
