Никогда не забуду минуту нашего торжества. Когда трубочист, на трубе восседая, свой труд завершил, он сказал моему сыну, выглядывавшему из слухового окна: «Давай!» – тот побежал вниз, к маме, – жена моя уже сидела у открытой заслонки и только ждала сигнала; она сожгла газеты клочок и – о тяга! – мы там, наверху, узрели дымок из трубы. «Я самому Пиотровскому трубу чистил!» – гордо сказал трубочист.
Господа посетители будущего Музея петербургского быта и борьбы с обстоятельствами! Завидуйте, у нас есть действующая печь! Придете зимой, в мороз, обязательно затоплю. Раньше в морозы – сами знаете, как бывает в морозы. А теперь сидишь у печи, одно удовольствие. Сам я, глядя на огонь, предаюсь наисентиментальнейшим воспоминаниям. Ведь я еще застал то время, когда в подвале не комаров разводили, а хранили дрова. Помню длинный проход между дровяными секциями, вот – наша квартира, вот – соседей; бабушка взяла меня за дровами в подвал, и я, пятилетний, несу полешко.
Я уже рассказывал, что во время блокады печь топили не только стульями, но и журналом «Большевик». Дед, отправляясь в свой зенитный полк, сам распорядился, что и в какой последовательности жечь. На очереди был Ленин. Не потому что дед был против Ленина. Куда там. Просто у Ленина тоньше бумага, его легче ворошить. К тому же, как я подозреваю, Ленин был слегка опоганен фамилией Каменева, под редакцией которого он выходил с 1926 года, а потом соответственно – Бухарина и других врагов народа. Впрочем, не знаю, не буду фантазировать. Ленин-то как раз уцелел. Лишь нет двух последних томов. А вот от Большой Советской Энциклопедии (издание по счету первое, опять же «бухаринское») осталась лишь одна полка, значит, сожгли две. Просматривая уцелевшее, я пытался понять принцип отбора – по-видимому, не было такового – жгли, что попадалось под руку. В конце концов, том 10 (Венгрия – Вильно) горит так же плохо, как и том 27 (Зерновые – Империализм).
Любой пишущий, наверное, когда-нибудь сжигал что-либо из им написанного. Знаем на опыте, как рукописи горят. Особенно скверно горит (практически не горит) переплетенное. Сжигать книги – тяжкий труд. Надо вырывать страницы, мять по отдельности, засовывать в печь малыми дозами, постоянно вороша, вороша. От хорошей жизни книги не жгут. Если бы не исполнительный мальчик с кочергой, разве смог бы Гоголь сжечь второй том «Мертвых душ»?
Что касается нас, мы в морозные дни топим дровами. Взял доску во дворе – вжих-вжих ножовкой.
Летом 98-го был жуткий пожар – в соседнем доме по Фонтанке; говорят, крупнейший пожар в жилом фонде за все послевоенное время. Дом расселили, потом отремонтировали. Одно время несгоревшие балки, порезанные на чурбаны высотой около метра, валялись во дворе вместе с иным хламом. В первую зиму нового тысячелетия (достаточно суровую, чтобы задуматься о дровах) мы на саночках всем семейством перетаскивали эти чурбаны к нам во двор (№ 110); на второй этаж, в квартиру, я уж таскал один. Не буду рассказывать, как я из них делал поленья. Всего у нас таких рюх стояло в прихожей и на кухне тринадцать штук. Кажется, мы пожадничали. В ту зиму сожгли всего шесть рюх, в следующую – четыре, а в эту – только одну (потепление климата?.. парниковый эффект?). И еще две рюхи до сих пор стоят, как деревянные солдатики… какое «солдатики» – солдаты! Право, мне жалко их жечь. Я к ним привык. Дозор. Сохраним для Музея. Пусть будут.
Когда прораб Валерий Викторович пришел осмотреть достопримечательности квартиры, первое, что увидел, две рюхи в прихожей: «Ой, ведь это ж мои, из сто восьмого дома! Я там ремонтировал!» Так дантист по двум зубам узнает их обладателя. Бывшего, правда, но все равно.
Обливаясь потом, пишу. Странно в конце июля вспоминать печь. Сейчас бы холодненького чего-нибудь. Со льдом.
Экспонат «Черновик письма губернатору»
Один мой знакомый филолог, внимательный читатель рубрики «Музей обстоятельств», изучив тексты моих заметок (коих без этой насчиталось, кажется, семь), сделал вывод, меня поразивший до крайности. Он сравнил меня с Булгаковым. Видите ли, если верить М. О. Чудаковой, нашему первому булгаковеду, Михаил Афанасьевич Булгаков создавал знаменитый роман с прицелом на одного – самого главного! – читателя, с которым была у Булгакова определенно ментальная связь и который, кабы прочел «Мастера и Маргариту», обнаружил бы там скрытое для иных глаз к нему обращение; тайный адресат булгаковского мессиджа не кто иной, как товарищ Сталин. Так вот, будто бы и я, сочиняя эти заметки, бессознательно держу в голове одного адресата – Валентину Ивановну Матвиенко.
Я, разумеется, возражал. Во-первых, помимо губернатора газету «СПб Час пик» и другие читают читатели; во-вторых, как раз уж мои-то выступления в оригинальном жанре губернатору читать наверняка некогда. Но возражал я не слишком заносчиво, потому что знал за собой чаянье – и отнюдь не бессознательное, а даже очень осознанное – знак какой уловить от сильных мира сего: вдруг там слышат, вдруг там внимают?
Пожалуй, и слышат. Уж не знаю, в сферах каких, но, пожалуй, что да. Не так давно напечатан был мой материал под названием «Защитим лохотрон». Предлагал я беречь лохотрон, как неповторимую петербургскую достопримечательность, относиться к лохотронщикам с Апраксина двора, как относятся венецианцы к своим гондольерам. Был ли я услышан? О да! Был ли я понят? Не знаю. Так или иначе, лохотронщики на какое-то время куда-то пропали (надо думать, не по своей воле), но это было бы еще полбеды – тут же в Петербурге появился живой гондольер в венецианской гондоле («как настоящий»). Я не верил своим глазам – возле Петропавловки плавают по Кронверкскому проливу гондольеры, ей-ей! Когда я слышу вопрос: «А что здесь гондольеры забыли?» – отвечаю: это же отклик на мое выступление! Полагаю, если Венеция захочет передать ответный привет Петербургу, надо ей разогнать своих гондольеров и пригласить питерских лохотронщиков.
В той же статье я писал о мастерах лохотронного жанра: «Помню, раньше их старшие братья (может, отцы?) пытались на лицах выразить нечто, ну конечно, не интеллект, не мысль, но хотя бы намек на возможность задумчивости. А теперь – типажи один к одному, один страшнее другого…» Не знаю, надолго ли, но все изменилось. Вы еще не замечали до странности благообразных субъектов, что стоят в оживленных местах подле торговых точек и читают толстые умные книги? Один такой, не сходя с места, третий день кряду читает второй том Генриха Белля. Другой с Апдайком стоит (перевод Райт-Ковалевой?). Вокруг торговля, суета, многолюдье, а он с Апдайком стоит. Я, проходя мимо, невольно задержал взгляд на книге, он отвел от Апдайка лицо и подчеркнуто вежливо, негромко изрек: «Пожалуйста, спирт?» Я едва не купил, растроганный. Вот оно! А вы говорите, никто не читает! Стало быть, и статью мою прочли и обсудили ее бригадиры теневой экономики! И нашли справедливыми мои замечания!
В первой главе нашего саморазрастающегося повествования, помнится, я изложил новую национальную идею: речь шла о борьбе с обстоятельствами. Все мы боремся с обстоятельствами – и наш президент, и наш губернатор, и любой банкир, и любой бездомный… и терапевт в поликлинике, и постовой на посту, лохотронщики и гондольеры, и даже я, озабоченный открытием музея по месту прописки, – все мы боремся с обстоятельствами. Значит, есть он, фактор, нас всех объединяющий! Заметьте, не обстоятельства объединяют нас, но борьба с обстоятельствами. Потому что не может быть в России другой объединительной идеи, кроме идеи борьбы. И вот враг назван: обстоятельства! И мы – вместе!
