И дверные петли выдержали наши качания.
На косяке двери в кладовку карандашными пометами зафиксированы этапы физического подрастания моих двух детей, а также меня самого, при константном уровне роста моих родителей. (Ранняя из различимых дат: 1969.) Не знаю, отслеживалась ли в тридцатые годы динамика роста моего отца, – в любом случае, слой краски скрывает намеки на давнее прошлое.
Что касается времени, оно напоминает о себе, в частности, так. Раз в два месяца (ускорением можно для простоты пренебречь) я подтесываю топором верхние края дверей в комнату сына, а также на кухню и в туалет (естественно, не треугольный). Дело в том, что стены нашего старого дома оседают не всегда равномерно, – приходится корректировать приращения кособокости дверных косяков. Топором я владею неважно. Однако всегда готов при случае заглянуть в литературу по столярному делу, если она попадается на глаза. Не так давно я отыскал в кладовке потрясающую книгу – еще тех времен (как раз тех, когда создавались наши двери). Это «Расценки на строительные работы». Фолиант принадлежал деду, в нем 840 страниц. «Издание официальное». «Орготдел Ленинградского облисполкома». Перечислено и подробно расписано ни много ни мало несколько тысяч работ – от земляных до переноски материалов. На каждую приводятся нормативы, цены в рублях с точностью до половины копейки. Поскольку речь идет у нас о дверях, я приведу один абзац, касающийся непосредственного изготовления дверей. Наших дверей! Это работа за номером 4024. Не все слова мне понятны, но звучат словно музыка. Музыка социализма. Ибо социализм (как нам известно) это учет. С точностью до половины копейки. Короче:
«Сделать 1 кв. м самой тщательной работы створчатых с окладными калевками дверных полотен о 4 филенках и 3 средниках, с обвязкою из 2 рядов досок толщ. 3,8 см, склеенных пластом для предупреждения трещин и коробления, с распиловкою досок на обвязки и филенки, с вырезкою заболони и сердцевины, склейкою филенок и перемет, навескою и прирезкою приборов (§ 284 У.П.): Досок соснов. столярных 6,4 м, 3,8×27,9 см… Клею столярного… Столяров…»
Нет, это музыка сфер! И дальше – цифры, и цифры, и цифры!
Столяров, к примеру, – 3,95. Не хватило пяти сотых столяра, чтобы получилось ровно 4.
Материала на все дело уходит 8 рублей 51 с половиной копеек (8,515 руб.).
Это наши двери! Еще бы им не висеть!
Слава советским дверям с вырезкою заболони! Вы не боитесь ни времени, ни меня с топором! Висите на петлях, служите людям! Будут внуки, Бог даст, тоже, ноги поджав, еще покачаются!
В следующий раз буду рассказывать, на какие мысли навела меня инсталляция Ильи Кабакова «В шкафу».
Экспонат «Тумба»
Внимательно изучив инсталляцию «В шкафу», подаренную Ильей Кабаковым Государственному Эрмитажу, я вспомнил о собственных опытах пребывания в замкнутых и стесненных пространствах.
Спору нет, в детстве мы все куда-нибудь прятались, кто по тяге к уединению, кто по обстоятельствам игры в прятки, кто по необходимости. Спрятаться в шкаф – это, конечно, святое. И хотя шкаф во всех домах относился к табуированным зонам пряток, укрытие в нем не представляло угрозы, по крайней мере, для жизни. Иное дело сундук: в нем, говорят, легко задохнуться. Подобие сундука у нас находилось в прихожей и хранило доисторические учебники, журналы «Радио-фронт», «Крокодил», книги по лесоводству. Нельзя прятаться в холодильник. Первые советские холодильники захлопывались так, что открыть их изнутри не представлялось возможным; ведь внутри холодильника нет ручки. Помню, душераздирающую историю о маленькой девочке, будто бы спрятавшейся от братика в холодильник марки, кажется, «Орск», – бедняжка кричала, ее не услышали… У нас тоже стоял холодильник «Орск», я в нем не прятался.
Иногда я прятался в тумбе.
О, эта бесподобная тумба достойна отдельного описания.
Самый экзотический экспонат в Музее петербургского быта и борьбы с обстоятельствами, каковым с некоторых пор я воображаю нашу квартиру.
Деревянная, параллелепипедообразная, высотой чуть больше комода, покрытая лаком громоздкая тумба. По вертикали с четырех сторон продолговатые вырезы на краях; освобожденное пространство занимают четыре высокие фигурные, я бы сказал, балясины (не уверен, что правильно употребил слово), отдаленно напоминающие греческие колонны. Рельефный низ тумбы смахивает на основание древнегреческого храма, то, что, кажется, именуется стилобатом. Не менее величествен верх. Вся тумба исполнена строгих форм, от нее так и веет (в моем понимании) классицизмом.
Готов держать пари: ни за что не догадаетесь об истинном предназначении этого деревянного сооружения. Да тут и спорить не о чем – отгадать, зачем оно произведено на свет, не дано никому. Уверен. Я, конечно, скажу, зачем, только сначала – о неглавном, вторичном использовании удивительной тумбы. К чему ее приспособили.
Мой дед задолго до войны выпилил значительную часть одной из четырех стенок тумбы и, укрепив образовавшийся прямоугольник дощечки на металлических петельках, превратил его в обычную дверцу. В тумбу он вставил две полки. Получился как бы деревянный сейф. Или очень вместительный шкаф. В разное время в нем хранились и журналы, и книги, и постельное белье… и чего в нем только не хранилось. Мне тоже хватало места залезть.
А теперь об истинном предназначении тумбы.
Это тумба-постамент. Подобные тумбы изготовлялись специально под бюсты Ленина к первой годовщине его смерти. Устанавливались в «красных уголках», в актовых залах советских учреждений. Не знаю, при каких обстоятельствах мой дед приобрел тумбу, но бесспорно то, что приобретал он ее, дабы употребить как мебель. Уж точно не под бюст. В доме бюстов не было. На тумбе, по воспоминаниям старших, стояла весьма аляповатая ваза. Недолго – разбилась. А уже при мне – ламповый приемник «Восток», замечательный своей допотопностью, ибо было у него помимо обычных два коротковолновых диапазона, в новых приемниках не предусматриваемых, и я, подросши, мог ловить на тех 19 и 13 метрах почему-то почти (на них) неглушимые «голоса», хотя, по правде сказать, приемник хреново работал…
Ну да, это все хорошо, но все-таки тумба… зачем? Списывали их, что ли? Заменяли, по прошествии траурных дней, другими подставками – более оптимистичными? Допустим. И что? Ставлю себя на место «руководителя производства», члена партии с 18-го года, и нахожу предприимчивость деда несколько странной – вещь-то, надо заметить, из рода культовых…
Может быть, приспосабливая траурную тумбу под книжный шкаф, дед мой действовал буквально по формуле «дело Ленина живет»? Символ всенародной потери материализовался приватным обретением. Атрибут скорбной памяти стал элементом живой повседневности. Диалектика, так сказать. И потом, где же еще хранить комплекты журнала «Большевик», как не в недрах ленинской тумбы?.. «Большевик», действительно, обрел пристанище в ленинской тумбе. Ирония истории здесь в том, что вовсе не в этом. А в том, что сама грозит обернуться негаданным смыслом. Зимой 42-го в холодную комнату с окнами на Международный проспект (ныне Московский), забитыми, как вспоминают, фанерой, входили лишь для того, чтобы подойти к исторической тумбе, забрать из нее очередную порцию партийных журналов, унести в комнату с окном во двор, маленькую, а потому хранящую тепло, и сжечь «Большевика» из тумбы в круглой кирпичной печке, обитой железом. Так поступали блокадники нашей семьи – женщины и мой отец, еще не взятый на фронт, – там и жили, в той комнатенке. Дело Ленина грело.
