Что касается обуви, представим себе: новая сеть обувных магазинов решила назвать себя «Мокроступом» (почему бы и нет – ведь есть же «Буквоед»?..). Несколько дней рекламы по ящику – и мы будем произносить «мокроступы» абсолютно нейтрально, без всякой иронии. Войдешь в «Мокроступ» – навстречу продавец-консультант: «Добрый день! Новая коллекция осенних мокроступов». – «Эти мокроступы китайские?» – «Нет, это испанские мокроступы». – «Разрешите примерить».
Тихий гений Ширали
Впервые имя Виктор Ширали я услышал в конце семидесятых от поэта Евгения Сливкина, ныне проживающего в Нью-Йорке. Как-то он меня, далекого от забот богемы, привел к художнику Б. в его жилище у Балтийского вокзала, там мы что-то пили вместе с такими же, как мы, пришельцами, а когда покинули компанию и вышли на Обводный, Сливкин для полноты впечатлений поведал мне еще две фамилии – Ширали и Охапкин – и не так, чтобы по секрету, а как бы в плане посвящения: он был старше меня и «принадлежал к кругам», а я был юн и невежествен. Произнес ли он слово «гении», я не помню, если да, наверное, я не очень поверил; во всяком случае, единственное, что усвоил тогда: Ширали – это легенда.
Охапкин – тоже легенда. Но сейчас речь о Ширали.
Тут казус. Едва ли не тридцать лет прошло, а мне – при множестве наших общих знакомых – так и не случилось лично с ним познакомиться. И это хорошо, во всяком случае, для данных заметок: я способен воспринимать Ширали легендой в ее чистом, незамутненном виде.
А видел я его не однажды, – например, на выступлениях. Первое впечатление – четвертьвековой давности. Красная гостиная Дома писателей. «Я буду сидя читать». Кто-то из публики: «Лучше лежа». Ширали нехотя встает, закрывает глаза, словно обозначая барьер между внутренним миром и внешним, и – посредством голоса – предается священнодействию… На старинном витраже в баре того Дома была трещина; говорили, что это Ширали в ответ на чью-то грубую шутку будто бы метнул стакан, однако шутник сумел увернуться. Витража нет – Дом сгорел, и последнее, что слышали те стены, были опять же стихи Ширали. Его авторским вечером завершилась история Дома.
Помню Ширали едущим в метро. Держится за поручни. Ну и что? Абсолютно ничего. Мало ли кого и где встречаем. Но именно Ширали зачем-то запомнился. Потому что (с какой бы иронией не относился к этим материям) я все равно знал – легенда.
Это стало синонимом его репутации. Человек-легенда.
А вот случай с покойным Нестеровским. Встретил я его как-то в пирожковой напротив стадиона в прошлом имени Ленина, а к тому времени уже переименованного. Поэт Нестеровский примостился у окна и пил обретенную в аптеке настойку боярышника. Увидев меня, он обрадовался, тут же завел разговор о поэзии – философия сонета и все такое, то да се, пятое-десятое – и вдруг: ах! – в чем дело? – пока мы с ним о поэзии беседовали, какой-то бомж, ошивавшийся рядом (к разговору прислушивался), украл у него полиэтиленовый пакет. Что в пакете-то? Десять экземпляров его собственной книги и двенадцать Виктора Ширали. Боря Хосид, бескорыстный издатель Ширали, помог Нестеровскому несколькими экземплярами – продашь, а деньги себе. Бомжу книги даром не нужны, все равно выбросит. Очень расстроился Нестеровский, более потерянным я его никогда не видел.
Уже потом я подумал, что в моральном смысле утрата не столь бессмысленная, то есть смысл в этой утрате, может быть, есть, причем моральный. Может, бомж и не выбросил, может, ходят по рукам, по подвалам и по брошенным на запасных путях вагонам – как священный текст – засаленные, зачитанные экземпляры книги ни о чем не подозревающего Ширали, и у кого-нибудь, у неприкаянного и бездомного, перехватывает временами дыхание, например, от:
И заснул он
И сразу поплыл
По реке что неспешно несла
Было ночью
И звездами крыл
Осеняли его небеса.
Так и меня когда-то, да и многих, знаю, завораживало:
Брал меня Господь
И подносил к губам,
В раны мои вкладывал персты.
И наигрывал –
И Аз воздам
Этой музыкою с Божьего листа.
Нестеровского похоронили в 2003. Только недавно я понял, что, распространяя за деньги книгу Ширали, он распространял и дружеские стихи на свою же смерть, написанные более чем за четверть века до его реальной физической кончины. Это то самое «На смерть Нестеровского», где словом «печалился» отзывается слово «печень», где «Стыли мы на ветру / Серебряной флейты отростки», где слышится живое пушкинское дыхание – потому и слышится, потому и живое (и пушкинское потому), что: «Только смерть всех выводит в Соборность».
О значении смерти в поэзии Ширали говорили не раз. Что она там являет собой в поэзии Ширали? Предмет ли поэтического высказывания или фигуру адресата, молчаливого собеседника (чей ответ на любое – только шаг и единственно шаг)?.. Есть еще такое загадочное слово «лицо». Знак соприсутствия. Ну, это как пионеры клялись «перед лицом своих товарищей». Вот и стихи Ширали – даже самые радужные, самые светлые – написаны перед ее незримым лицом.
Смерть. Любовь. Дружество. Бог. Пушкин.
Запятые обычно игнорирует, культивирует неточные рифмы, но каждая строка с большой буквы. Вся его поэзия с большой буквы. В эпоху тотального глума, не боясь показаться смешным, поэт Виктор Ширали держит высокую ноту. «Слез не пряча / И Глагола не тая». Кто знает, может, когда-нибудь это назовут подвигом.
Вот еще картинка. Пушкинская улица, скверик с памятником А. С. Через полчаса здесь начнется какое-то юбилейное мероприятие (1999). Я прохожу мимо – останавливаюсь. Вижу забредшего сюда Ширали. Он стоит возле памятника – тросточка, руки за спину. Поразило визуальное сходство с юбиляром – только не с тем Пушкиным, которого мы знаем по Кипренскому, а с Пушкиным невозможным, пережившим всех – и Лермонтова, и Гоголя с Белинским, и даже самого царя Николая. Вокруг «новые веянья», «энтузиазм», а он, которому далеко за полтинник, печально стоит посреди чужой эпохи, зацепившись взглядом за какой-то крючок на ограде, и то ли ничего не понимает, то ли понимает все. От кого-то слышал как раз, что будто бы совсем Ширали сдвинулся на Пушкине (еще одна сплетня-легенда), а тут такое буквальное безотчетное сходство.
И я подумал: жил бы Виктор Ширали в те годы, он ведь наверняка уложился бы в известные сроки, и дело не в институте дуэли, Кавказе и прочих селекционных факторах, а в объективности тогдашнего порядка вещей, один из громких псевдонимов которой – «Судьба поэта». Виктор Ширали из тех поэтов, кто судьбу безоглядно испытывает.
Коль скоро человек-легенда, то и существует двояко: и живет, и бытует. Сюжет бытования может сходить на нет, может назваться как-нибудь так: «Забытый Ширали», например, – и в случае с Ширали это тоже будет легендой. Легенда о Ширали на каком-то этапе порождает себе подобную – легенду о себе, о том, как она забывается. Когда говорят о живом «забытый» (в конце девяностых в суждениях о Ширали – общее место), значит, все-таки помнят.
