Эти двое стоили друг друга. Помешанный на мнимом благородстве тиран — и ослепленная собственной верой фанатичка. Никто из них по-настоящему не знал Бланко, и никто не хотел знать, чего она хочет. Никто не видел в ней человека. Для одного она была лишь вечным напоминанием о собственном ничтожестве, для другой — стерильной реликвией. А ведь она была человеком — больше человеком, чем кто бы то ни было из них. Наверно, эту иронию оценит даже Гретель…
— Я — король! — раздельно и четко сказал Тревиранус, пальцы в золоченых латных перчатках сжимались и разжимались. — А ты — всего лишь потаскуха, которую я удостоил милости возвысить! Значит, вздумала тягаться со мной? Обвинить в смерти девчонки и отстранить от власти? Что ж, я забью эти слова обратно в твою пасть, дорогая супруга. Ни один святоша не имеет права мне угрожать! Огонь!
Бой вспыхнул внезапно и яростно, как вспыхивает сухая соломенная скирда, на которую скакнул шальной огненный язычок. В первое мгновение кажется, что это лишь безобидная струйка дыма. В следующее — пламя уже ревет и гудит, как огромная оранжевая змея, свивающаяся кольцами, и рассыпает вокруг себя тысячи ослепительных искр.
Монахи и свита короля бросились друг на друга.
Когда-то Гензелю представлялось, что битвы схожи с шахматными партиями. Под управлением двух военачальников фигуры совершают изящные маневры по доске, отсекая друг друга, выполняя эффектные и непредсказуемые выпады, переходят из обороны в контратаку, блокируют, переходят на другой фланг, вновь атакуют… Он полагал, что всякая битва имеет в своей основе тактическое искусство, которое само по себе является сложнейшей из наук.
Но битва, которая мгновенно вспыхнула в разгромленном лазарете, не имела ничего общего с подобным искусством. Это было столкновение молота и наковальни или двух крушащих кости кулаков, чьи хозяева затеяли в трактире свирепый и бессмысленный бой. Здесь не было ни искусства, ни расчета, лишь вышибающая дух ярость, лишь две слепые силы, врезавшиеся одна в другую. И всякая песчинка, оказавшаяся между этими силами, обречена была исчезнуть.
Воздух наполнился лязгом стали, рычанием, хлесткими щелчками ружей и треском распарываемой кожи. Не успел прогреметь первый выстрел, как Гензель рухнул за приборную стойку, потянув за собой и Гретель. Упал неудачно — под колено угодил обломок перекрытия, — но проворно перекатился и замер, сжимая в руках никчемный мушкет. Иллюзиями он себя не тешил. В схватке двух огромных и злых животных всякой мелочи лучше не лезть им под ноги. Растопчут.
Возможно, в пылу сражения стороны настолько увлекутся резней, что им с Гретель удастся выскользнуть из лазарета? Маловероятно, прикинул он, выглянув в щель. Слишком уж много между ними и выходом человеческих — или нечеловеческих — фигур. Слишком много пламени и оружейных вспышек. Могут снести голову, даже не заметив.
— Не высовывайся! — крикнул он Гретель.
Услышать крик сквозь грохот боя было непросто, но Гретель кивнула ему в ответ. Как и прежде, в подобной ситуации она покорно предоставляла ему право принимать решения.
Чтобы следить за ходом боя, Гензель немного передвинулся, скользя вдоль стойки с аппаратурой. Раскуроченные корпуса, чьи электронные потроха свисали наружу, уже никогда больше не станут служить человеку, и Гензель испытал приступ мимолетного сочувствия.
Придвинувшись к подходящей щели, Гензель наконец смог разглядеть, что творится вокруг них. Он не видел всего боя через узкие отверстия, видел лишь его отрывочные фрагменты, происходящие по разные стороны, но из этих фрагментов, как из разрозненных кадров кинопленки, складывалась общая картина, пугающая и захватывающая одновременно, как полотнище, нарисованное не красками, но огнем и кровью.
Один из генетически измененных гвардейцев короля замахивается на монаха булавой, его младенческое лицо похоже на оскал беса, столько в нем неконтролируемой ярости. Монах оказывается неожиданно ловок — подставляет под удар свой палаш и одним ударом снизу вверх отсекает нападающему руку. Та шлепается на пол, как обломленная ветвь, из раны торчат переплетения совершенно нечеловеческой костной структуры. Но гигант, кажется, даже не замечает потери. Отшвырнув булаву, он оставшейся рукой хватает монаха за голову — и стискивает ее в кулаке. Сквозь рев битвы слышен треск медленно сдвигающихся костей. Наконец голова монаха лопается, тело обмякает.
Вкраплений металла в нем слишком много, чтобы дать телу умереть мгновенно, — механические конечности продолжают бессмысленно дергаться, как у куклы с неоконченным заводом. Гигант ревет от радости и, стряхивая с ладони скользкие комья чужого мозга, устремляется в атаку. Он не замечает, что обезглавленное тело монаха протягивает к нему руку и смыкает стальные пальцы на его лодыжке. Взвыв от удивления, гигант летит на пол и, прежде чем он успевает встать, кто-то всаживает ему алебарду в живот. Изумленно выпучив наивные детские глаза, он верещит, пытаясь сдержать бьющие во все стороны тугие багровые струи.
Другой монах, расстреляв боезапас своей картечницы, устремляется в гущу битвы, котел кипящей плоти, с тесаком наперевес. Он успевает сделать два или три выпада, прежде чем в него ударяет невидимый луч термического ружья. Какое-то мгновение ничего не происходит, лишь тело монаха напрягается, застыв, словно его мышцы охватил паралич. Потом края его рясы подергиваются серым налетом копоти, и во все стороны разносится запах паленой шерсти вперемешку с едкой вонью горелой смазки. Еще мгновение — и с тихим хлопком его фигура разлетается облаком серого пепла, на пол с глухим звоном падают механические фрагменты и тлеющие куски пластика — силовые передачи, поршни, сложные шестеренчатые суставы…
Один из мутантов воет, распластавшись на обломках лабораторной центрифуги. Тугая струя огнеметного пламени хлестнула его в упор, превратив лицо в почерневшую, съежившуюся от жара головешку, на которой можно различить лишь бледные кляксы глаз и обожженный треснувший рот. Мутант воет совсем по-детски, тонким пронзительным голосом, и воет так долго, что это кажется бесконечным. Он даже не может подняться, у него не осталось ни одной целой конечности. Несколько раз шальные пули, бессильные прекратить его страдания, отражаются от броневых плит на торсе. Наконец одиночный осколок рикошетом впивается ему в горло, вырывая гортань, и мутант, в последний раз всхлипнув, затихает.
Другой мутант — настоящая скала, чья голова на добрый метр возвышается над сражающимися. Его тело не такое, как у людей: кости давно прорвали кожу, сформировав вокруг тела прочный сегментированный экзоскелет, делающий его похожим на поднявшегося вертикально рака. Голова — птичья, с кривым и острым клювом. Пластины его брони столь прочны, что их не берут пули: монахи напрасно разряжают в его головогрудь свои картечницы.
С торжествующим рыком мутант хватает их одного за другим, вздергивает с невероятной легкостью и разрывает на части прямо в воздухе. Убедившись в тщетности усилий, один из монахов вытаскивает из котомки стальной серый цилиндр и вырывает из него кольцо. «Человечество! — кричит он, и удивительным образом его голос перекрывает даже грохот перестрелки. — Единое и Все…» Он устремляется навстречу мутанту, тот молниеносно вздергивает монаха, всадив костяные крюки под ребра, и подтягивает к истекающему ихором клюву. Но прежде чем он успевает разорвать беднягу пополам, грохает взрыв, и оба оказываются скрыты тяжелой завесой дыма, по всей лаборатории алым туманом разлетается мелкая кровавая капель.
