Лоуренс спросил Нортона:
– Что вы знаете об этой декларации?
Нортон не знал о ней ничего. Он только устало поднял плечи и мотнул головой, не в силах оторвать язык от пересохшего нёба.
– Ну вот! – с торжеством воскликнул развалившийся в кресле Антонио Пирелли. – Моя разведка работает чище. Говорю вам: Парк готовит мину, которая пустит на ветер весь ракетный бизнес.
"Боже мой, как трудно иметь дело с выскочками, – с презрением подумал Лоуренс. – Для этого животного все дело в сегодняшнем бизнесе. Ракеты или публичные дома – ему все равно. Лишь бы деньги. Лишь бы бум. А что будет завтра – это не его дело. Такая сволочь выживет в любой воде".
– Парк взорвет все дело, – повторил Пирелли.
– Не посмеет! – сквозь зубы процедил Лоуренс.
– Ого! Еще как посмеет!
– В душе он – наш.
– А на черта нам его душа? Парк…
– Парк, Парк! – сердито прервал его на полуслове Лоуренс и покосился на Нортона: да, пожалуй, этот уже мертвец.
– А текст декларации? – спросил он у Антонио.
– Хватит того, что я вам гарантирую ее смысл: если Парк поедет в Женеву, он положит нас на обе лопатки, – ответил Антонио.
– Нельзя его туда пускать!
– Как?
– Господи! Можно подумать, что это первый случай в вашей жизни, когда нужно помешать такому делу.
– Речь идет не о какой-то пешке: Парк – это Парк.
– Ладно, дело не в словах, – поморщился Лоуренс. – А что вы скажете, Фрэнк?
Но Нортон и на этот раз только устало двинул плечом.
Лоуренс молча, по-хозяйски прошелся по комнате и остановился перед затянутым плотной шторой высоким окном. Так он стоял спиною к тем двоим и долго сосредоточенно перебирал шнуры. Заплел их в косичку, снова расплел, завязал узлом и, не оборачиваясь, пробормотал, ни к кому не обращаясь:
– Я вот перебираю в памяти такого рода случаи из нашей истории. Бывало, куда более важные господа, чем Парк, сворачивали не туда, куда следует.
– Господи, я едва держусь на ногах, – простонал Нортон.
– Вам лучше лечь, Фрэнк, – сказал Лоуренс. – Завтра вам скажем, к чему пришли.
***
Нортону пришло в голову пройтись полем, чтобы освежить голову. Оградительные огни аэродрома кровавыми каплями уходили вдаль. Едва мерцала затененными окнами командная вышка. От легкого ветра с моря у Нортона немного посветлело в голове. Он перешел с травяного поля на твердую полосу бетона. Идти стало легче. Он шел и думал о том, что нужно переломить линию невезения, преследовавшего его в последнее время.
За размышлениями Нортон и не заметил, как подошел к самому самолету. Под светом луны сталь обшивки "Небесного мустанга" казалась полированным серебром. Нортон с любопытством потянулся было к концу острого как бритва крыла, но в испуге отдернул руку: над головой у него прогремел громкий бой колокола, словно вдруг рядом пронеслась целая команда пожарных. Ужасающий грохот потряс вселенную. Нортон еще успел увидеть где-то далеко у хвоста самолета язык ослепительного пламени. А в следующий миг титаническая сила, которой не было смысла даже сопротивляться, оторвала Нортона от земли и… Впрочем, больше ничего и не было. По крайней мере для Нортона. Еще несколько мгновений то, что от него осталось, дымилось, размазанное по решетке диффузора. Но этих следов на решетке становилось все меньше. Через одну-две секунды они исчезли совсем. Когда Лоуренс Ванденгейм позвонил на аэродром, намереваясь что-то сказать Нортону перед отлетом, хозяину ответили, что Нортон еще не пришел. Он не пришел и через час. Не пришел через два. Поиски его следов привели к аэродрому, провели через траву и бетон и оборвались у самолета. Не оставалось сомнения: Нортон здесь был, и не было сомнения, что он не ушел обратно. Но куда он девался, так никто и не узнал, пока через день механики не стали перебирать двигатель "Мустанга". Там они нашли несколько отполированных воздушной струей костяшек. В трещине одной из них виднелось небольшое направление металла, словно пломба в гнилом зубе. Говорят, что это были остатки расплавившихся часов.
Глава 29
Еще задолго до конца коридора Вера пошла на цыпочках. У двери Андреевой комнаты она остановилась, прислушалась, осторожно заглянула.
Андрей поправлялся медленно. Беда была не в том, что сожженное лицо до конца дней будет напоминать о случившемся. Куда страшнее было происходившее с головой Андрея: при спокойном и здравом отношении к действительности Андрей словно бы заново родился со всеми качествами и способностями взрослого человека, кроме одного: у него не стало прошлого. Все, что лежало за происшествием над Большими Синицами, перестало существовать. Андрей мог познавать прошлое только со слов других. Может быть, говорили врачи, это навсегда. А может, случится и так: какое-нибудь очень сильное напоминание об очень милом или трагическом происшествии прошлого вернет память. Что касается самого Андрея, то потеря памяти его как будто не особенно и беспокоила. Разве только иногда где-то в глубинах сознания маячило что-то мешавшее верно воспринимать настоящее. Как бывает, если смотреть сквозь очки не по глазам. Андрею бывало хорошо, когда он надолго и крепко засыпал. Может быть, он не видел снов, а возможно, просыпаясь, начисто забывал их. Но сегодня произошло что-то необычное: нахлынувшие на него видения не только не исчезали с пробуждением, а продолжали жить. Андрей даже не мог понять, проснулся он или нет. Глаза его оставались закрытыми. Он с интересом рассматривал развивающийся перед его мысленным взором удивительный фильм. Там все было ново, и вместе с тем казалось, будто все когда-то уже было. Чем дальше он смотрел фильм, тем с большим трепетом переживал его – шумы, запахи, физические усилия, мысли. Вон как уверенно молодой лейтенант Черных переступил порог офицерского клуба эскадрильи "Лотарингия", остановился и глядит на висящий напротив двери плакат. Будто старательно читает, хотя знает его уже наизусть: "Верю, что был хорошим моряком".
Все это уже было… было… Где?.. Когда?..
Фильм несется, исчезают лица, сменяются другими. Боевые товарищи приходят, чтобы стать на место убитых, раненых, сгоревших, пропавших без вести. В обход фашистских патрулей, через Скандинавию и Африку, они прилетают из Франции, из Англии, из Африки, из Индо-Китая. Рука об руку с советскими летчиками они дерутся за жизнь своей Франции, за Россию, за свободу всей Европы, за честь человека, втоптанного в грязь, в кровь, в пепел тяжелыми сапогами гитлеровцев. Андрей едва успевает улавливать лица, они мелькают перед ним, как сыплющиеся из мешка золотые зерна. Под грохот выстрелов, под гул канонады, при свете взрывов и ракет: "На взлет!" Несутся кадры. Смерть сменяет жизнь. Жизнь приходит на смену смерти. Их пятеро. Какие разные! Пьют что-то невыносимо крепкое. Даже во сне кружится голова… Анри говорит что-то несуразное: лететь на связанных "яках"? Разве можно? Смешно говорить! Они же на войне! Андрею не до фокусов в честь любых гостей… Но щурится капрал Арманс. Красные ленты в волосах официанток, и вот уже ревут моторами "яки"… Только бы не разорвать алую ленту. Кровь из сердца Андрея в сердце Анри. Будь что будет!.. Арманс протягивает Андрею руки:
