Джордж Хиггинс грустно улыбнулся и покачал головой.
– Да я пойду за тобой хоть на край света, если попросишь, – ответил он. – Я люблю тебя. Хотел бы только знать твое имя.
В экипаже, который тем утром отъехал от заднего двора дома под названием Не Здесь и Не Там, сидел Жан-Батист, с восторгом согласившийся на это новое приключение. Здесь же находился сын Люси Джонас, чье имя – я ничуть в том не сомневался – было настоящим, ибо ребенок не может мгновенно привыкнуть к новому имени; здесь же разместился и Джордж Хиггинс, после того, как мы с ним передали завернутое в саван тело Джулиуса в трясущиеся руки преподобного Брауна. А также женщина, имени которой я не имел права спрашивать.
Так никогда и не узнал, как ее звали по-настоящему.
Одна надежда, что Джордж Хиггинс все-таки его узнает. Рано или поздно, через несколько часов, недель или минут. Я очень надеялся на это.
Пока все остальные сидели в безопасности, в экипаже с задернутыми шторками, вдруг оказалось, что мне страшно трудно расстаться с Хиггинсом. Он стоял, докуривая тонкую сигару, пока я рассматривал грязную землю под ногами, и оба мы не находили нужных слов. Точно в тела наши вонзились какие-то крючки, и каждый боялся потянуть и разорвать эту связь. Возможно потому, что я уважал его и желал ему только добра. Возможно потому, что мы с ним простояли целую минуту в полном молчании, всматриваясь в похолодевшее восковое лицо нашего погибшего друга. Наверное, именно такие моменты и сплачивают людей по-настоящему. И ты начинаешь испытывать привязанность к тому, кто прочел твою ментальную карту – знает, где находятся пороги. А где – отвесные отороченные мхом по краям глубокие колодцы.
И еще мне казалось, что если Хиггинс сейчас уедет, Джулиус уже окончательно умрет. И мне не хватит сил смириться с этим фактом.
– Напишете мне, когда благополучно доберетесь до Торонто? – спросил я, когда он бросил окурок на землю.
– Конечно. – Он протянул мне руку, я пожал ее. – Я даже не возражаю, чтобы вы ответили. Ответите?
– Если вы того желаете. Это хотя бы частично возместит потерю Джулиуса. Думаю, он был лучшим из нас.
– Наверное, вы правы. – Он откашлялся и добавил: – Придется довериться здравому его суждению, что он не без причин терпел при себе таких придурков, как мы, верно?
Развивать и дальше эту тему было бессмысленно. Я сглотнул слюну, он шагнул к экипажу.
– Прощайте, Тимоти. Да, кстати, я напишу своей экономке, что разрешил вам пользоваться моей библиотекой.
Наверное, я неправильно его понял. А все из-за проклятого хлороформа и удара по голове, от которого помутилось и без того несовершенное сознание. Оставалось лишь пойти в дурдом и провериться, чтобы уж окончательно убедиться, что я съехал с катушек.
– Вы… но почему? – выдавил я.
Он улыбнулся, в темных глазах светилась нежность.
– Да потому, что вы смотрели на мои книжки, словно на сейф, битком набитый деньгами. Переправлять их морем хлопотно, дело того не стоит. Они не какие-нибудь там редкие или старинные. Просто куплю себе новые.
– Но как я могу…
– Опять собрались упрямиться и спорить? – сердито спросил он.
Хороший вопрос.
– Нет, – ответил я. – И спасибо. Это очень много для меня значит.
Хиггинс отворил дверцу экипажа, обернулся, бросил на меня последний взгляд. Потом провел пальцами по коротко подстриженной бородке и сказал:
– Лично у меня сложилось впечатление, что вы так просто не отступитесь, Тимоти. Наверняка собираетесь затеять что-то опасное?
В голосе его звучала тревога. Я был растроган. Но все же умудрился выдавить улыбку, которая, судя по выражению его лица, походила на маску смерти.
– Прощайте, Джордж, – сказал я и отвернулся. – И удачи вам.
Несколько томительно долгих секунд я прислушивался к тому, как отъезжает экипаж. И не оборачивался. Оборачиваться, как узнала жена Лота, бывает опасно для здоровья. Я понимал: мой новый друг хочет меня остановить. Даже, наверное, придумал, как именно. Но он превыше своих собственных ставил интересы двух мальчишек, убегающих сейчас в Канаду, и женщины, которую любил, и я бы на его месте поступал бы в точности так же. Поэтому он меня и отпустил.
Вот так и получилось, что примерно через полчаса я нанес визит в «Астор Хаус». И одет для этого визита был соответствующим образом.
Глава 25
Если бы одни только потомки библейского Хама по прямой линии оказались порабощены, очевидно, что вскоре рабство на Юге перестало бы соответствовать Священному Писанию; ибо ежегодно тысячи являлись бы в этот мир подобно мне, рожденными от белых отцов, и чаще всего эти отцы были бы их хозяевами.
Фредерик Дуглас. Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, 1845
Как правило, я прекрасно запоминаю всякие мелочи и ерундовские детали. И когда вдруг понял, что никак не могу вспомнить номер апартаментов Ратерфорда Гейтса – наверное, потому, что относительно недавно мне врезали ржавой железякой по башке и она вонзилась прямо в мозг, – впал даже в некую прострацию. Затем я осмотрел себя в зеркале, вспомнил, как одет, и небрежным тоном осведомился у клерка за стойкой, в каком именно номере обсуждаются секретные партийные дела.
И ровно через пять минут стоял у его двери.
Если бы кто-то спросил, почему я вознамерился переговорить с Гейтсом, я бы не смог придумать сколько-нибудь вразумительного ответа. Но у меня была панорама, целая фреска из историй, переплетающихся друг с другом. Подозреваю, что я захотел повидаться с Гейтсом из-за его сестры, Летиции.
Она рассказывала мне о крохотной детской ручке, распухшей и превратившейся в страшную красную лапу… После выздоровления маленький Гейтс, разумеется, настоял на своем. И собака была его спутником вплоть до того момента, пока он не уехал учиться в университет.
В связи с этим хотелось задать ему следующий вопрос: где сейчас находится собака. И я твердо вознамерился получить на него ответ.
С каждым шагом железяка все больней и глубже вонзалась мне в мозг. Я подергал за руку двери. Не заперто. Я открыл дверь и вошел.
Жилые апартаменты «Астор Хаус» оказались великолепны, именно так обычно мы их и представляем. Ноги мои сразу утонули в пышном турецком ковре, лучи утреннего солнца с трудом пробивались сквозь мягкие складки штор приглушенного цвета. Я оказался в гостиной – ничего общего с показной богатой безвкусицей у Миллингтонов. Стены оклеены узорчатыми обоями, мягкая мебель с синей обивкой. И я тут же увидел того, кого искал.
Гейтс сидел в кресле и курил. Мужчина, некогда поразивший меня здоровым цветом лица, был погружен в печаль и охвачен страхом. Нет, серебристая бородка по-прежнему аккуратно подстрижена, каштановые волосы расчесаны, на переносице красуются очки. Однако сразу было видно – сейчас этому человеку плевать на все. Если б не в силу привычки, подумал я, он бы и не подумал надевать нарядный жилет и посещать суаре в Кэсл Гарден. Он пропадал там целую ночь, но и не подумал потом переодеться, и его карие глаза были затуманены шампанским и печалью.
