По Техасской дороге ехать было легко. Она широкая и укатанная, Кочет так и описывал. Солнце уже встало, и снег быстро таял под теплыми и долгожданными лучами «Старого Светила».
Пока мы ехали, Лабёф принялся свистать разные напевы — видать, чтоб от больной руки отвлечься. А Кочет едет-едет, а потом как скажет:
— Да будь прокляты эти свистуны!
Не стоило так говорить, если он хотел, чтоб техасец умолк. Лабёфу поэтому ничего другого не осталось, только дальше насвистывать, дескать, наплевать ему на мнение Кочета с высокой колокольни. А потом и подавно из кармана достал варган — и давай на нем бренчать и зудеть. Играл он песенки для скрипки. Объявит «Солдатскую радость» — и играет. Потом «Джонни в низинке» — и тоже. Затем «Восьмое января»
[72] — и его наяривает. Все они звучали как одна песня, сказать вам правду.
Лабёф спрашивает:
— А может, чего особенного послушать хочешь, Когбёрн? — Это он ему так «сало за шкуру» заливал. Но Кочет ему не ответил. Лабёф после этого сыграл еще несколько негритянских песенок и убрал свой чудной инструмент с глаз долой.
А через несколько минут спрашивает у Кочета:
— Ты их с собой и на войне таскал? — и показывает на револьверы в седельных кобурах.
А Кочет ему:
— Они у меня давно.
Лабёф тогда:
— Ты, наверно, в кавалерии служил?
— Я забыл, как это называли, — отвечает Кочет.
— А я хотел стать кавалеристом, — говорит Лабёф. — Но слишком молодой был и безлошадный. Всегда потом об этом жалел. Я в пятнадцать лет в армию пошел, в аккурат на свой день рождения, и последние полгода войны застал. Маманя плакала, потому что братья мои три года домой носа не казали. Только в барабан забили, как они собрались и пошли под ружье. А меня армия определила в снабжение — я головы скота считал да овес по мешкам раскладывал генералу Кёрби-Смиту
[73] в Шривпорте. Ну что это за служба для солдата? Хотелось выбраться из Транс-Миссисипского округа и двинуть на восток. Настоящего боя хотелось. И под самый конец выпала мне такая возможность — майора Бёркса, интенданта, переводили в Виргинский округ,
[74] и я поехал с ним. У нас в отряде двадцать пять человек было, и мы в самый раз поспели к Пяти Развилкам и Питерзбёргу,
[75] а тут-то все и кончилось. Всегда потом жалел, что не довелось мне повоевать ни со Стюартом, ни с Форрестом, ни с кем другим. С Шелби, с Эрли.
[76]
Кочет ничего ему на это не ответил.
А я говорю:
— Вам, я погляжу, и полгода хватило.
Лабёф мне на это:
— Не, это только похоже, что я похваляюсь да глупости говорю. Иначе все было. Я чуть не заболел, когда услыхал про сдачу.
А я ему:
— А мой папа сказал, что лишь бы домой вернуться. Он чуть не умер по дороге.
После чего Лабёф Кочету так сказал:
— Что-то не верится мне, будто человек не припомнит, где он в войну служил. Ты и полка не помнишь?
Кочет ответил:
— По-моему, это называлось «служить по пулевой части». Я так четыре года лямку тянул.
— Ты меня ни в грош не ставишь, Когбёрн, да?
— Я тебя вообще никуда не ставлю, особенно если у тебя рот закрыт.
— Ошибаешься ты насчет меня.
— Не нравятся мне такие разговоры. Будто бабы языки чешут.
— В Форт-Смите мне говорили, ты с Куонтриллом ездил и всей этой пограничной бандой.
Кочет не ответил.
А Лабёф знай свое:
— Я слыхал, не солдаты они были никакие, а просто воры и убийцы.
— Я то же самое слыхал, — отвечает Кочет.
— И еще я слыхал, что в Лоренсе, штат Канзас, они убивали женщин и детей.
[77]
— И я слыхал. Бесстыжее вранье.
— Ты был там?
— Где?
— В том набеге на Лоренс?
— Про него много врали.
— Будешь отрицать, что они расстреливали и солдат, и гражданских, а город потом сожгли?
— Джима Лейна мы упустили.
[78] А ты в какой армии служил, сударь мой?
