— Значит, с ним все в порядке?
— Ну, типа того.
— Он доволен жизнью?
— Насколько такие, как он, вообще могут быть хоть чем-то довольны…
— Он целыми днями сидит над книгами?
— Ты имеешь в виду, есть ли у него девушка?
— Да нет! Просто интересно, куда он ходит, с кем видится.
— Откуда мне знать, Лену? Он вечно где-то шляется. Сейчас помешался на кино, литературе и живописи. Если изредка появляется дома, сразу начинает спорить с отцом и нарочно его провоцирует на грубости.
Узнав, что Нино образумился, я почувствовала облегчение, смешанное с горечью. Кино, литература, живопись? Как быстро меняются люди! Как непостоянны их интересы и чувства! На место одних умных споров приходят другие, такие же умные; время сметает нагромождения внешне связных словесных конструкций, но чем больше слов на них потрачено, тем отчаяннее люди за них цепляются. Какая глупость, что я отказалась заниматься тем, что мне нравилось, и переключилась на то, что интересовало Нино. Да, надо стараться быть тем, кто ты есть, и во всем идти своим путем. Я надеялась, что Мариза не проболтается брату о том, что мы виделись и что я расспрашивала ее о нем. После того вечера я ни разу не упомянула ни Нино, ни Лилу, даже в разговорах с Альфонсо.
Я с еще большим рвением отдалась исполнению своих обязанностей, которые умножила, чтобы свободного времени не оставалось совсем. В тот год я училась как одержимая и взяла еще одного ученика за приличные деньги. Я подчинила свою жизнь железной дисциплине. У меня был строгий распорядок дня, а каждый день походил на прямую линию, протянутую от точки «утро» до точки «вечер». В прошлом у меня была Лила, которая открывала передо мной радость познания неизведанных земель. Отныне я решила, что буду рассчитывать только на себя. Мне было почти девятнадцать, и я знала, что вот-вот обрету независимость и больше мне никто не будет нужен.
Последний школьный год пролетел как один день. Я билась с астрономией, геометрией, тригонометрией. Это была бешеная гонка за знаниями, в которую я включилась, несмотря на глубокую веру в собственную врожденную, а потому непреодолимую неполноценность. Ничего, я буду делать то, что в моих силах. Мне некогда ходить в кино? Я заучивала названия фильмов и узнавала сюжет. Я ни разу не была в археологическом музее? Я пожертвовала половиной дня и обежала его весь. Я никогда не заглядывала в музей Каподимонте? Ничего, пару часов выкрою. В общем, дел у меня было невпроворот. Обувь, магазин на пьяцца Мартири отступили на задний план. После лета я ни разу туда не зашла.
Иногда на улице я встречала растрепанную Пинуччу, которая толкала перед собой коляску с Фердинандо. Я на минутку останавливалась и рассеянно слушала, как она жалуется на Рино, Стефано, Лилу, Джильолу и всех на свете. Иногда мне по пути попадалась расстроенная Кармен: после того как Лила ушла из колбасной лавки и там воцарились Мария и Пинучча, которые ее притесняли, жизнь у нее стала не сахар. Я давала ей несколько минут на причитания о том, как она скучает по Энцо Сканно и как считает дни, когда он наконец придет из армии, и на вздохи о ее брате Паскуале, который разрывался между работой на стройке и в ячейке коммунистической партии. Пару раз я виделась и с Адой, которая теперь возненавидела Лилу, зато прониклась теплыми чувствами к Стефано, о котором говорила с нежностью, и не только потому, что он снова поднял ей зарплату, но еще и потому, что он трудяга и открытый парень и не заслуживает такой жены, что обращается с ним хуже чем с собакой.
Именно от Ады я узнала, что Антонио вернулся из армии раньше срока, потому что у него опять был нервный срыв.
— Что с ним? — спросила я.
— Ты же его знаешь! Это у него началось, еще когда он был с тобой.
Меня больно задел этот жестокий упрек, но я постаралась выкинуть его из головы. Потом, в одно зимнее воскресенье я случайно столкнулась на улице с Антонио и с трудом его узнала, так он исхудал. Я улыбнулась, надеясь, что он остановится, но он меня даже не заметил и продолжал идти своей дорогой. Тогда я сама окликнула его. Он обернулся с вымученной улыбкой:
— Привет, Лену.
— Привет. Рада тебя видеть.
— Я тоже.
— Чем занимаешься?
— Ничем.
— Ты больше не работаешь в мастерской?
— Мое место занято.
— Ничего, ты хороший механик, найдешь что-нибудь еще.
— Нет, пока не вылечусь, о работе нечего и думать.
— А чем ты болен?
— Страхом.
Он так и сказал: страхом. Однажды в Корденонсе Антонио стоял в ночном карауле, и ему вспомнилось, как покойный отец играл с ним в детстве: нарисовав ручкой на пальцах левой руки глаза и рты, он шевелил ими, как будто это живые существа, которые болтают между собой. Это была восхитительная игра, и при одном воспоминании о ней на глаза Антонио навернулись слезы. Но в ту же ночь — он все еще стоял на посту — ему вдруг почудилось, что рука отца проникла в его руку и что его пальцы и впрямь ожили, превратившись в крошечных существ, которые пели и смеялись. Вот когда он испугался. Он принялся колотить рукой по стене каптерки, пока рука не закровоточила, но его пальцы продолжали смеяться и петь, не умолкая ни на секунду. Потом его сменили, он пошел спать, и вроде бы ему полегчало. На следующее утро все прошло, но остался страх, что рука может ожить в любую минуту. Так и случилось, и приступы повторялись все чаще, пальцы смеялись и пели уже не только по ночам, но и среди бела дня. Его отправили к врачу, пока он окончательно не свихнулся.
— Сейчас все прошло, — сказал он, — но может снова начаться.
— Чем я могу тебе помочь?
Он немного призадумался, словно в самом деле взвешивал разные возможности, и наконец пробормотал:
— Мне уже никто не поможет.
Я сразу поняла, что его любовь ко мне давно прошла. Поэтому после той самой встречи я взяла привычку по воскресеньям окликать со двора Антонио и звать его гулять. Мы бродили по двору и болтали о том о сем; когда он говорил, что устал, прощались и расходились. Иногда с ним вместе спускалась ярко накрашенная Мелина, и мы гуляли втроем: его мать, он и я. В другие разы к нам присоединялись Ада с Паскуале, и тогда мы уходили подальше; обычно говорили только мы трое, Антонио предпочитал молчать. Одним словом, это была милая и ни к чему не обязывающая привычка. Вместе с Антонио я была и на похоронах зеленщика Николы Сканно, отца Энцо, который умер от скоротечного воспаления легких. Энцо дали отпуск, но он уже не застал отца в живых. Так же вместе с Антонио мы ходили выразить соболезнования Паскуале, Кармен и их матери Джузеппине: их отец, столяр, убивший дона Акилле, скончался в тюрьме от инфаркта.
Опять-таки мы были вместе на похоронах торговца хозяйственными товарами дона Карло Ресты, которого нашли забитым до смерти в собственном подвале. Мы подолгу обсуждали эту смерть, о которой гудел весь квартал; история убийства обрастала все новыми жестокими слухами, правдивыми или фантастическими, не знаю: например, говорили, что его прикончили, сунув ему в нос напильник. Убийство приписали неизвестному бродяге, позарившемуся на дневную выручку дона Карло. Но позже Паскуале рассказал, что слышал более правдоподобную версию: несчастный торговец задолжал мамаше Соларе, потому что был заядлым картежником и постоянно брал у нее деньги в долг, чтобы рассчитаться с долгами.
