Малинка на заднем сиденье сидела тихо-тихо, будто уснула. Но Серега видел в зеркальце, как блестят ее глаза.
Может, это слезы блестели? У него у самого тоже непременно навернулись бы слезы на глаза – но в другое время. А сейчас чудилось, будто он слышит голос бабы Нюры: «Хозяин этой псины, что ли, должен приехать? Он приедет, не сомневайся!»
Собачья голова была головой сеттера-дворняжки. Красно-каштанового.
Гаврюша ненавидел пьяниц. От субчиков-голубчиков, Серега помнил, разило спиртным.
Но не это главное! Гаврюша тогда, давно, погиб потому, что хотел спасти хозяина от медведя. А голова набросилась на «врача» и шофера, когда они хотели убить Валентина!
Когда Серега впервые увидел эту голову (тогда он еще не знал, что это только голова, решил, что нормальная собака), она сердито зарычала: ведь Серега подумал, что Валентин за ним не вернется. Она обиделась за Валентина! И как она смотрела на градусник, висевший на стенке…
Уж чего-чего, а градусников для измерения температуры воздуха Гаврюша на метеостанции, конечно, навидался.
Неужели это был пес Валентина? Тот самый Гаврюша? Но как это может быть?! Он же мертвый! И вообще – это одна голова!..
Серега покосился в зеркальце над ветровым стеклом.
Малинка, очень бледная, сидела, глядя в одну точку. Наверное, думала о том же, о чем и Серега.
И тоже твердила про себя: этого не может быть…
А монах выйти из стены – может?!
А баба Нюра откуда знала, что это пес Валентина, если это не пес, а только голова? Значит, она тоже видела голову?
Почему же ее не видел Валентин?!
– Что такое? – вдруг спросил Валентин, притормаживая и останавливаясь. – Слышишь?
И тут до Сереги долетел бой часов.
Впрочем, он немедленно сообразил, что часов с боем здесь никак не может оказаться. Это был колокольный звон.
Удары были мерные, гулкие, казалось, что они раздаются очень близко – и в то же время доносятся откуда-то издалека.
Валентин и Серега шепотом считали:
– Один… три… пять…
Было в этих звуках что-то безмерно тоскливое и в то же время пугающее. Они словно замораживали душу и все вокруг.
Валентин поднял стекло своей дверцы. Серега порадовался, что окно рядом с ним оставалось закрыто: было страшно даже рукой шевельнуть.
Удары стали чуть глуше, но только самую чуточку.
– Восемь… десять… двенадцать!
Полночь. Этот колокол бил потому, что настала полночь!
Колокол?.. Но ведь монах сказал: «Монастырь разрушили, колокольню разобрали на кирпичи, колокол увезли».
Тогда откуда раздавались эти звуки?
Серега замер, сжался. Казалось, сейчас произойдет что-то ужасное…
Но вокруг по-прежнему царила темнота.
Только ветер поднялся, и деревья, подступившие к дороге, сильнее зашумели листвой.
Серега оглянулся. Маринка сидела прямо и неподвижно, но теперь она зажмурилась.
Конечно, ей было страшно.
Еще бы!
Ему тоже.
И Валентину тоже. Потому что голос его дрогнул, когда он сказал:
– Поехали, поехали отсюда!
Он завел мотор, глянул в зеркальце – и вдруг дико вскрикнул.
Серега тоже посмотрел туда – и крик Валентина «Беги!» оказался лишним, потому что и без этого Серега пулей вылетел из машины, не забыв с силой захлопнуть дверцу.
С другой стороны с такой же сверхзвуковой скоростью выскочил Валентин. При этом он успел выхватить из стояка ключи и нажал кнопку на брелоке, заблокировав все двери.
Потом схватил Серегу за руку и оттащил в сторону.
Они смотрели на машину и на то, что было внутри ее, – и не верили своим глазам!
* * *
– Как не его сердце?! – изумился доктор, а Сапожников криво усмехнулся.
Конечно, это не было сердце заключенного Краева! Даже могущественный полковник Грушин не смог бы в течение какого-то часа, который был дан доктором Краевым, добыть подлинное сердце из полицейской клиники.
Но жена полковника работала в медицинском университете. Она и взяла из кабинета анатомии учебное пособие – пораженное инфарктом сердце неизвестного и давным-давно умершего человека.
Грушин и Сапожников были убеждены, что Краев просто-напросто одержим желанием похоронить отца с сердцем в груди. Но они ошиблись: он был одержим другим желанием! Однако заставить чужое, давно остановившееся сердце биться как живое не смогло бы никакое колдовство и никакая даже самая черная магия!
Так же, как и самая белая.
Короче, Сапожников смекнул, что настало время смываться.
Он осторожно попятился, от души надеясь, что Краев слишком ошеломлен, чтобы это заметить.
Надежда оказалась напрасной…
Краев обернулся.
– Так вы меня обманули, Сапожников? – просвистел он голосом, напоминающим змеиное шипение.
– Сапожников?.. – глухо повторил монах, и Николай Ильич встретился глазами с его темным, мрачным взором, в котором внезапно сверкнула последняя искра давно погасшей жизни. – Сапожников… Знахаркин… Захаркин…
Захаркин?! Откуда монах знает…
Но тут костлявая темная рука с силой толкнула Николая Ильича в плечо, и монах воскликнул:
– Беги!
Сапожников не стал тратить время на ненужные вопросы! Он просто рванул к лестнице… и вдруг заметил, что коридор, который казался пустым, заполнен людьми! Они сидели и стояли вдоль стен – странные темные фигуры с мертвенно-бледными лицами и фосфоресцирующими глазами. И все они тянулись к нему, все хотели схватить его!
«После полуночи увидите!» – обещал Краев.
Да лучше бы не видеть!
Сапожников метнулся к середине коридора, чтобы эти люди до него не дотянулись.
В это мгновение пуля просвистела мимо головы и врезалась в окно в противоположном конце коридора.
Со звоном осыпались стекла, а потом раздался задушенный вскрик Краева и громовой голос монаха:
– В окно! Давай в окно!
Сапожников с разбегу вскочил на подоконник, схватился за ветхую раму и, прежде чем прыгнуть со второго этажа, обернулся.
Черная фигура в рясе держала Краева за горло, притиснув к стене.
В это мгновение доктор вскинул пистолет и выстрелил монаху в локоть руки, которая сжимала его горло.
Вслед за грохотом выстрела Сапожников услышал сухой резкий треск, какой издает пораженное молнией старое дерево, – и рука монаха… вывалилась из рукава рясы и упала на пол, словно сломанная ветка!
