Посреди битв нашлось время для маленького доброго дела. Глупый синьор Джакомо Доницетти из Нью-Йорка, некогда соблазнитель несчастливых в браке женщин, ставший затем жертвой жестокого, хотя не вовсе незаслуженного приворота, понудившего его любить всех женщин без взаимности, и ныне растерянный и несчастный, не годился ей в качестве бойца, но можно было попытаться его исцелить. Она была матерью всего своего потомства, как бесполезных, как и достойнейших, и умела разглядеть в этой заблудшей овце Дуньязат нечто доброе, скрытое под распутством и цинизмом, и жалела его, подпавшего под заклятие какого-то злого джинна из незначительных. Снять эти чары оказалось нетрудно, и после этого Джакомо перестал западать на ассистенток врача и на бомжих, но душа его пребывала в смятении, пока праматерь не вслушалась в его сердце и не шепнула, что нужно делать, в чем его спасение. Вскоре он открыл ресторан.
Самый неподходящий момент открывать пафосную едальню, даже для человека, бывшего одним из князей ночной жизни города – те дни давно миновали и теперь, в военную пору, люди редко отваживались ужинать вне дома, а если и решались, то выбирали что попроще, не требующее лишней траты времени и денег ни от повара, ни от заказчика. И в этой пустыне, в которую обратилась гастрономическая столица мира, Джакомо Доницетти, вновь распустив павлиний хвост, вздумал обустроить заведение с мебелью из полированного дерева и еще более ярко блестящего металла и стекла. Все сверкало, будто новенькое солнце, и пусть почти никто не заглядывал на огонек, великолепный штат, собранный из множества оставшихся без работы шефов, кондитеров, сомелье Америки, ежедневно творил меню столь же ослепительное, как эта обстановка, и пустой ресторан с идеальным убранством столов и еще более идеальным обслуживанием превратился в маяк надежды, в Статую Свободы не из бронзы, но из пищи и вина. Позднее, когда в мире был восстановлен мир, Джакомо Доницетти сделал на этом состояние, его ресторан принимали уже за символ сопротивления, воплощение исконных свойств города – независимости и оптимизма. Но в те дни все только дивились невероятному размаху дурачества – открыть такое заведение, с ярко освещенными роскошными залами, где было всего в изобилии, за исключением клиентов.
Он назвал ресторан на венецианский манер Ca’ Giacomo, «Дом Джакомо», и кухню за основу взял тоже венецианскую, с такими изысками, как baccala Mantecato, то есть тресковый крем, bisato su l’ara, то есть угорь, зажаренный в лавровых листьях, и caparossoli in cassopipa, они же моллюски с петрушкой. Предлагался рис с горошком, risi e bisi, фаршированная индейка, anatra ripiena, и выкатывали тележку с десертами, обжаренным мороженым, torta Nicolotta и torta sabbiosal. Как только Доницетти ухитряется, дивились горожане. Где берет продукты, откуда у него деньги? На все вопросы он отвечал венецианской маской равнодушия и пожатием плеч. Хотите есть? Не задавайте вопросов. Не нравится? Идите в другое место.
У его покровительницы деньги не переводились – не один лишь Зумурруд Великий владел пещерами с драгоценными камнями крупнее драконьих яиц. А уж набить холодильник мясом и рыбой – для этого Царице джинний достаточно пальцами прищелкнуть.
Он многократно пытался ее благодарить, но она отмахивалась. Это я и для себя делаю, говорила она. Где бы я ни побывала, кого бы ни пришлось убить, я могу каждый вечер возвращаться сюда и есть вместе с поварами. Если я останусь единственным твоим клиентом, что с того? Мои деньги, как хочу, так и трачу. Fegato, seppie, венецианские бисквиты baicoli. Бокал хорошего вина. Отлично. Да, это и меня исцеляет.
После гибели Сверкающего Рубина и Раима Кровопийцы наступило нежданное затишье и что-то стало меняться в городе, хотя все воздерживались от мысли, что «стало лучше». Тем не менее сопротивление нарастало, орды джиннов-паразитов исчезли с городских улиц, а многие из них так и остались стоять, окаменев, там и сям, как знаки перемены в ходе войны, и когда небывалости стали случаться реже и уже не с такой силой, горожане отважились вновь выходить на улицы и в парки. Словно весенний крокус, появлялся на променаде вдоль набережной Гудзона бегун – не от монстров спасающийся, а бегущий просто для удовольствия. Возродившийся вкус к удовольствиям сам по себе знаменовал начало новой жизни, хотя все понимали: пока злодеи Забардаст и Зумурруд на воле (эти имена сделались знакомы всем жителям планеты), опасность не миновала. Включились подпольные радиостанции, и все задавали один и тот же вопрос: где З и З?
Когда на календаре приближался тысячный день небывалостей, мэр Роза Фаст приняла отважное решение и вернулась в свой офис, прихватив с собой Малютку Бурю. Также при ней был только что назначенный глава отдела безопасности Джинендра Капур, тот самый, кто победил и обратил в камень джиннов-паразитов.
– Судя по твоим делам, – сказала мэр Джимми, – ты по крайней мере отчасти сделан из того же вещества, что они. Но когда борешься с монстрами, неплохо иметь монстров и на своей стороне.
– Я в офисе работать не стану, – предупредил он. – Насиделся в бухгалтерии и больше в жизни не соглашусь париться в четырех стенах.
– Я вызову тебя, когда ты мне понадобишься, – сказала она и вложила ему в руку небольшое устройство. – Работает на максимально защищенной частоте, – сказала она. – Пока что ее не пеленгуют. Он зазвонит, завибрирует, и огоньки по краям вспыхнут красным.
– Когда комиссару Гордону требовался Бэтмен, – припомнил Джимми Капур, – он посылал Бэт-сигнал. Похоже на то, как ждешь свой заказ в бургерной на Мэдисон-сквер.
– Вот именно, – кивнула она.
– Чего девчонка так на меня смотрит?
– Хочет понять, могу ли я тебе довериться.
– И как, можете?
– Если б тебе нельзя было доверять, – сказала мэр Фаст, – у тебя лицо уже покрылось бы язвами. Так что, полагаю, с тобой все в порядке. За работу.
Похищение Хьюго Кастербриджа из парка возле его дома в Хэмпстеде ознаменовало новый виток в темной спирали войны. Композитор вышел на обычную утреннюю прогулку со своим тибетским терьером Вольфганго (на оригинальной партитуре «Женитьбы Фигаро» имя Моцарта было таким способом нелепо итальянизировано, к великому и часто высказываемому вслух восхищению Кастербриджа). Позднее случайные прохожие вспоминали, как он, помахивая палкой, предупреждал о своем намерении машины, чтобы пересечь Ист-Хит-роуд и войти в парк. В последний раз его видели, когда он шел на северо-восток вдоль Лайм-авеню к пруду. Позднее тем же утром был обнаружен Вольфганго, пес непрерывно лаял, задрав морду к небу, и охранял хозяйскую трость с набалдашником, словно меч павшего воина. Больше от Хьюго Кастербриджа – на тот момент – не оставалось и следа. И теперь, близясь к концу своего повествования о великой войне, мы принуждены покинуть Лондон столь же внезапно, как пришлось это сделать Кастербриджу, и вернуться в Люцену, в Испанию, где все началось, где некогда джинния Дунья явилась к дверям андалузского философа, полюбив его ум, где она родила Ибн Рушду множество детей, в потомках которых она теперь пробудила дремлющих джиннов, чтобы они помогли ей в борьбе. Люцена в ту пору сохраняла немалую долю своего старинного обаяния, хотя в старом еврейском квартале Сантьяго не осталось и следа от дома, где жил Ибн Рушд. Еврейский некрополь уцелел, а также замок и старинный дворец Мединасели, однако нам предстоит обратить взор к менее живописной части города. В столетия со времен Ибн Рушда люценские предприниматели занялись производством мебели с таким рвением, что подчас казалось, будто город целиком состоит из фабрик, производящих предметы, на которых можно сидеть и лежать и в которые можно прятать одежду. Перед одной из фабрик ее владельцы братья Уэрта возвели величайшее в мире кресло, высотой примерно в двадцать пять метров, и на этом кресле воссел Великий Ифрит Забардаст, спокойный, хладнокровный, точно рептилия, гигант, лишь самую малость уступающий в размерах былому другу Зумурруду Великому, и в одной руке он сжимал беспомощного Хьюго Кастербриджа: если в толпе, собравшейся поблизости, имелись любители старинного кино, им с неизбежностью припомнилась при этом зрелище Фэй Рэй, извивающаяся в мощной длани Кинг-Конга.
