В час любой и в век любой
Под совсем иной луной
Стоит молвить: раз-два-три,
Три желания – твои.
Вырвавшись на волю, вернув мгновенно свой огромный объем, джинн с изумлением обнаружил два свойства Газали, выделявшие философа среди всех смертных. Во-первых, Газали не трепетал перед ним. Трепетать перед джинном, как юный Джимми Капур убедится спустя столетия, не только предписано – это, как правило, физиологическая реакция на Зумурруда в его темной славе. Но «этот смертный», с удивлением отметил Великий Ифрит, «не ведал трепета». Это во-первых. А во-вторых, он не поспешил высказать три желания! Вот уж неслыханное дело. Бесконечное богатство, увеличение детородного органа и неограниченная власть… любого джинна любой мужчина в первую очередь просит об этом. Желания смертных мужей поразительно однообразны. Но чтобы ни одного желания? Из трех желаний — ни одного? Прямо-таки неприлично.
– Ничто? – взревел Зумурруд-шах. – Ты просишь ничто? Этого у меня нет.
– Кажется, ты приписываешь «ничто» свойства: «ничто» потому и невозможно дать, что это не объект, но ты объективизируешь саму необъектность, придавая ей форму объекта. Это, полагаю, мы бы могли обсудить. Видишь ли, джинн, личных потребностей у меня немного. Мне ни к чему неисчерпаемое богатство, увеличенный половой орган или безграничная власть. Когда-нибудь мне может понадобиться более значительная услуга. Тогда я тебя извещу. А пока, джинн, ты свободен и можешь идти куда хочешь.
– Когда же наступит этот момент? – уточнил Зумурруд-шах. – Я ведь занят буду, сам понимаешь. Просидев столько времени в бутылке, я должен теперь всякими делами заняться.
– Время придет, когда придет время, – ответствовал Газали в присущей ему (и доводящей до исступления) манере и снова уткнулся в книгу.
– Ненавижу философов, – сказал ему Зумурруд-шах. – И художников, и все человечество.
Он закружился яростным вихрем и был таков.
Время шло, проходили годы, проходили десятилетия, Газали скончался, а с ним, как полагал джинн, скончался их договор. Щели между мирами были закрыты и запечатаны, и Зумурруд в Перистане, он же Волшебная страна, забыл надолго мир людей и странного человека, отказавшегося от желаний. Миновали столетия, началось новое тысячелетие, печати, разделявшие миры, начали ломаться, и вдруг – бум! Снова Зумурруд оказался в мире этих слабых существ, и внезапно в его голове послышался голос, требовавший явиться, голос умершего человека, голос праха, меньшего, чем прах, голос из пустоты, где был когда-то прах мертвеца, пустоты, каким-то образом ожившей, каким-то образом обладавшей разумом и чувством того, кто давно умер, и эта пустота велела джинну явиться и выслушать первое великое желание. И он повиновался, выбора у него не было, договор вынуждал; джинн хотел было возразить, что контракт не может действовать посмертно, однако вспомнил необычные выражения, выбранные Газали: «В час любой и в век любой, под совсем иной луной, стоит молвить раз-два-три», и понял, что, поскольку сам он не включил оговорку на случай смерти клиента (в будущем он непременно учтет этот момент, если когда-нибудь еще придется расплачиваться желаниями!), обязательство по-прежнему окутывало его, точно саван, и приходилось делать то, что угодно голосу в пустоте.
Зумурруд вспомнил и разом призвал свою неукрощенную ярость, гнев Великого Ифрита, полвечности просидевшего в синей бутылке, и из ярости родилось желание отмстить всей расе, к которой принадлежал тот, кто его заточил: избавиться от ничтожных обязательств перед покойником и всецело посвятить себя мести. Он поклялся.
О ярости Зумурруда: в XVI веке группа талантливых индийских художников при дворе Великого Могола, Акбара Великого, унизила его и оскорбила – за четыреста и сорок (плюс-минус) лет до описываемых событий он был изображен несколько раз на иллюстрациях к «Хамзанаме», истории героя Хамзы. Там Зумурруд – там, на картине! – представлен вместе с приятелями, Раимом Кровопийцей и Сверкающим Рубином, замышляющими очередное злодейство. Шепот – шепот – шорох – шипение. Оранжево-белый навес над ними, а позади – гора из раздувшихся валунов, словно каменное облако. Люди с длинными выпяченными ягодицами преклоняют колени и шепчут клятву – или проклятия, потому что Зумурруд-шах во всей красоте вполне может напугать доброго человека так, что тот чертыхнется. Это чудище, кошмар, великан, в десять раз больше любого злодея, в двадцать раз злее. Светлая кожа, длинная черная борода, ухмылка от уха до уха. Полный рот людоедских зубов, кусака вроде Сатурна Гойи. И тем не менее эта картина показалась ему оскорбительной. Почему? Потому что он изображен смертным. Великаном, но не джинном. Плоть и кровь вместо бездымного огня. Для Великого Ифрита – обида страшная.
(И, как покажут дальнейшие события, этот Великий Ифрит не был любителем человеческой плоти.)
На картинах, созданных блистательными художниками при драгоценном дворе Акбара, внушающий ужас Зумурруд-шах изображен многократно, однако почти ни разу – торжествующим. На большинстве картин он предстает побежденным противником Хамзы, полумифического героя. Вот он вместе с войском бежит от армии Хамзы, уносится на знаменитой летающей урне, а вон бесславно проваливается в яму, вырытую садовниками для воров, грабящих фруктовые рощи, и сердитые земледельцы задают ему трепку. Стремясь прославить Воителя Хамзу и в вымышленном образе прославить реального героя-императора, который заказал эту живопись, художники Зумурруда не щадили. Вышел он у них большой – но болван. Даже магия летающих урн не его: их прислал Зумурруду, чтобы спасти от поражения в битве против Хамзы, его друг волшебник Забардаст. Забардаст, чье имя означает «Превосходный», был, как и Зумурруд-шах, одним из могущественнейших членов племени темных джиннов – колдуном с особыми талантами в сфере левитации (и укрощения змей). Если бы придворные художники Моголов раскрыли подлинную природу джиннов, Хамзе не удалось бы так легко выйти победителем.
Это одна из причин. Даже если бы могольские художники не исказили его образ, Зумурруд-шах все равно оставался бы врагом человеческого рода, потому что презирал людской характер. Сложность человеческой души он воспринимал как личное оскорбление – сводящую с ума непоследовательность, противоречия, которые люди не пытались ни стереть, ни примирить, смесь идеализма и алчности, величия и ничтожества, правды и лжи. Их нельзя принимать всерьез, как не принимают всерьез тараканов. Лучшее, на что они годны, – служить игрушками, а он был гневным богом – ближе всего к их представлению о буйных богах – и мог бы перебить их всех забавы ради. Словом, если бы философ Газали не натравил его на ничего не подозревающий мир, он бы и сам напал. Его склонности сполна соответствовали полученным указаниям. А указания покойного философа были недвусмысленными:
– Сей страх! – потребовал Газали. – Только страх обратит грешного человека к Богу. Страх принадлежит Богу в том смысле, что человек, жалкое создание, должен чувствовать страх перед безграничной властью и грозной природой Бога. Можно сказать, страх – эхо Бога и, заслышав его отголосок, люди падают на колени и молят о милости. В некоторых краях уже боятся Бога – оставь эти регионы без внимания. Ступай туда, где гордыня вздулась, где человек вообразил себя богоподобным, разори его запасы и боеприпасы, храмы технологий, знаний и богатств. Отправляйся и в те сентиментальные страны, где твердят, что Бог – это любовь. Иди, покажи им правду.
