Слушал Афанасий Филиппович и только головой кивал, поддакивая. К середине марта сани и нарты были готовы, коней приучили ходить в упряжи. Подсчитали тюки с сеном — должно хватить до Иргень-озера. Загрузились скарбом, оставили в остроге двадцать казаков с пушкой. Аввакум, не спросясь у Пашкова, облачился в сохранённую ризу и середь двора со крестом в руках взгромоздился на сани. Сдвинулись, обстали батюшку все оставшиеся в живых сто шестьдесят полчан, опустились на колени. Прочёл молитву ко Господу Аввакум и закончил акафистом ко Святителю Николе:
— Возбранный Чудотворче и изрядный Угодниче Христов Никола! Силою, данною тебе свыше, слезу всякую отъял ты от лица люто страждущих, богоносе отче Никола: алчущим бо явился ты кормитель, в пучине морской сущим избавитель, недугующим исцелитель, и всем всякий помощник ты, вопиющим к Богу, — аллилуйя!
Благословил крестом, и обоз из тридцати саней и двадцати нарт съехал в устье Нерчи, а далее вверх по Шилке до слияния её с Инго-дой, чтобы там, даст Бог, переволочиться в острог Иргенский. Хмуро оглядывались назад казаки, пока видны были кресты над могилами отрядников да стены острожные, бывшие им тюрьмой немилостивой. Но скоро всё завесилось метельной кутерьмой, остались за белёсой мглой живые двадцать казаков, да под стеной крепостцы заметённые снегом и оплаканные вьюгами трупы.
Аввакуму Пашков выделил лошадёнку с санями, их протопоп устелил сеном, загрузил оставшимся добром, усадил Марковну с Агриппкой и Прокопкой, укрыл двумя сшитыми полстью оленьими шкурами, сверху натянул парусное полотнище, чтоб не замёрзли. Сам с Иванкой шли за возком, жались от ознобного ветра-мызгуна, гуляющего под худой одёжкой. Неподкованные лошади скользили, падали на гладком льду, лишь кое-где переметённом снежным настом. И остальные отрядники брели за своими санями, не утруждая выбивающихся из сил лошадок. Тяжек был переход, люди раскатывались на синих стеклинах, убивались то спиной, то затылком, поднимались и, охая, шли дальше. Остановки были редкими: спешил Афанасий Филиппович, опасался наскока туземцев. Он, не вылазя на свет белый, сидел со всем своим большим семейством в деревянной кибитке, сбитой на долгих санях и запряжённой тройкой самых сильных коней. Еремей не посиживал с ними, он брёл следом, ведя в поводу коня, приглядывая за обозом. В дороге больше питались строганиной, но и останавливались сварить горячего. Разводили костры и всегда навешивали над ними шесть артельных котлов, в каждый строго по весу бросали мясо, а закипало варево, то Еремей с Василием обходили костры, и приказчик в каждый котёл сыпал по три ковша муки или толокна. Рожь приберегали. Наскоро похватав горячего, люди шли дальше. К вечеру по реке начинал тянуть продувной, леденящий хиус, и казалось, бледное солнце в спешке пряталось от него за острые гольцы, но там раскалывалось о них и растекалось по белым горбинам оранжевым жёлтком, который тут же утопал в снежной опуши. И сразу небо задёргивалось тёмной завесью, сплошь унизанной брошами продроглых, сверкучих звёзд, и в долину реки вплывала непродыхаемая стынь: изо ртов людей и коней выпыхивал тугой пар, мельтешил перед глазами колючими блёстками, блёстки тёрлись друг о друга, шелестели невнятное, и окутанный паром обоз двигался вслепую в шепчущемся тумане.
К исходу третьей недели продвигались совсем вяло, хоть и поубавилось клади на санях. Несколько лошадей сломали ноги, груз переложили на другие сани. Кончилось сено, и казаки обламывали ветки с дерев, рубили прутья тальника. Хуже было оленям: отпускать их в лес покопытить, как делают эвенки, казаки боялись: убегут в тайгу, не сыщешь. Оголодавшие олени нехотя жевали прутья, и с каждым днём их оставалось всё меньше. Теперь люди не прятались от мороза в санях — тощий коняга тут же чувствовал лишнюю тяжесть и останавливался, а то и ложился, и если у людей не хватало сил поднять его скоро на ноги, он примерзал брюхом ко льду и его добивали, рубили на куски топорами и всё, кроме головы и копыт, забирали с собой. Только воевода с женой и невестка с младенцем ехали в своей кибитке. Его коней подкармливал овсецом приказчик Василий, а сам с Еремеем да с Марьей и Софьей шли, как все, за санями, спотыкались, падали, но шли. Часто налетали шальные ветродуи, тащили изнемогших людей по льду, и не за что было ухватиться руками. Лошадей с санями сворачивало с пути, разносило далеко друг от друга, а вразброд двигаться было опасно: страна варварская, туземцы немирные. Казалось, конца не будет страшному пути. Аввакум обвязал себя верёвкой, наказал Марковне с Агриппкой крепче держаться за неё, а сам с Иванкой и Прокопкой изо всех сил упирались ногами, наваливаясь грудью на ветер.
Тянул Аввакум по-бурлацки, налегал на лямку, да вдруг остановился, услышав крик Марковны. Она кое-как передвигала ноги, ухватясь за верёвку: и в который раз подскользнулась, упала, а сверху на неё свалилась Агриппка, да ещё тащившийся за ними казак рухнул на них. Охают, карабкаются по льду, а встать не могут. Казак испуганно кричит:
— Матушка-государыня, прости-и!
А протопопица снизу ему:
— Что ты, батко, меня с дочей который раз совсем задавил?
Подскользил к ним Аввакум, спихнул казака, вздёрнул на ноги Агриппку, пал перед Марковной на колени, смахнул с лица надышанный ком снежного куржака и в глуби платка, как ясным днём звёзды на дне колодца, увидел замокревшие смородины глаз. И из той глуби выстонала жёнушка:
— Долго мучения сия будет, протопоп?
— До самый смертыньки, Марковна, — горько шёпотом пообещал протопоп.
— Добро. Петрович, ино ещё побредём, — отшеп гнулась Марковна, обхватила шею Аввакума, поднялась, утвердилась на ногах.
Только в мае переволоклись в Ирге некий острог. Казаки, сторожившие его, жили в достатке, даже запасы почти не тронули, и хлеб посеянный уродился куда как добро. Было их здесь двадцать человек, и все живы-здоровы и веселы. Рыба ловилась хорошо, зверя добывали вволю. Обрадовались прибывшим, перво-наперво накормили свежепечёным хлебом с мясной похлёбкой из дичины, потом уж расселили по жилищам. Аввакуму досталось большое и ладное с виду зимовье. Разместились в нём всей семьёй, да ещё с курочкой чёрной: не замёрзла, не задавили в санях. Павой вышагивала по полу, поквохтывала, радовала души: какая-никакая, а живность при руках, хозяйство, а скоро она возьми да удиви — стала приносить во всякий день по два яичка. Не могли нарадоваться, на неё глядя.
— Одушевлённое Божье творение, — говорил Аввакум, — неспроста в лихое время к нам бысть послана. Всё-то Им строится ко благу, токмо веру держи крепкой.
Как-то пришёл десятник Диней, покатал в ладонях свежие яички, заключил уверенно:
— Это не курица, а как есть чудо дивное. Сколь живу, а подобия не знаю. В такое-то время лихое, сто рублёв при ней — плюново дело, железки.
Налаживалась жизнь, а тут случилось Аввакуму пристать к артели рыбачьей на дальнее озеро, а ввечеру пожаловали в зимовье Софьюшка и сноха Афанасия Филипповича Евдокия Кирилловна вся зарёванная: сынок её, двухлеток Симеонушко, расхворался, а раз протопопа нету, то она уж и не знает, чего делать, к кому бежать.
Мальца этого, родившегося в Нерчинском остроге, Аввакум тайно от деда Пашкова крестил, а как прилучался случай, приходил проведать его или ребёнка приносили к нему, он благословлял его крестом, кропил святой водой и отпускал домой. И дитя было здраво и весело, да вот прибилась к нему болезнь незнаемая и в три дни обезножила.
