Притихли, заоглядывались казаки, выставили посты и, обмахивая себя крестами, завалились в сон, умаянные тяжким бродом.
А назавтра и в последующие дни, редко где посуху, а больше по колено и по пояс в студёной воде, тащили отрядники огрузлые суда. Когда доволоклись до речки Хилок, впадающей в Селенгу, и попробовали было тащиться по ней, да не туг-то было: речка мелкая, заставленная тальниковыми островками. Не помогали Пашкову и его сотникам ни батоги суковатые, ни кнуты острые. Засели на мелях основательно. Тогда упрямый воевода приказал переделать дощаники в лёгкие суда-барки, перегрузить на них весь бутор и двигаться дальше вверх к Иргень-озеру на зимовку. Убив уйму времени, переделали дощаники, да новая беда — не помещался в них весь бутор. Пришлось строить ещё десяток лёгких лодок.
В один из дней, когда обессиленные люди с синими от морозной воды и перенапряга животами и ногами приткнули к берегу, кто где, свои барки и попадали наземь, течением оторвало от берега Аввакумову, едва он забрался в неё за харчишками. Заметался протопоп и закричал, да не поспела подмога: барку перевернуло, и протопоп очутился в воде, барахтался из последних сил, заползая на днище, а по берегу бежали вслед и ревмя ревели ребятишки с обезумевшей Марковной. Как-то изловчились казаки, переняли на стремнине судёнышко с распластанным на днище Аввакумом, подтащили к берегу, помогли слить воду, вытащить на сушу сундуки и коробья, стали развешивать для просушки одёжку, ещё сохранные шубы атласные и тафтяные, обувку всякую. Мука же, крупа и сухари — всё промокло, не спасти, да ещё и дождик нудный наладился.
Приковылял к месту беды Пашков с дьяком Василием. Воевода в красной широкополой немецкой шляпе с ободранным пером и синем кафтане, со шпагой на перевязи, показался протопопу грибом-мухомором. Успел подумать: «Ну-у, теперь в точию уморит», а уж Пашков затопал, закричал:
— Ты это всё на смех проделываешь! Страдальца из себя корчишь? Другую какую не уносит, не вертит в воде, а едино твою, еретик! И там на Порогах, и опять купаешьси, как не надоест! Вот вдругорядь спущу с тя, вор, роспопью шкуру!..
Кричал воевода, а протопоп, мокрый, синюшный от купания, стоял поникший и шептал, прося Богородицу:
— Владычица, уйми дурака тово…
Расслышал, нет ли шёпот воевода, да вдруг подступил к нему, костылём под подбородок приподнял голову Аввакума, глянул в его глаза своими белыми от гнева, крутнулся на каблуках и зашагал прочь, по пути сшибая костылём яркие головки жарков.
Только поздней осенью, теряя людей — утопшими, засечёнными до смерти, павшими от натуги и болезней, — догянулись-таки до Иргень-озера, да и там стало не до отдыха: острог, построенный казаками Бекетова, сожгли эвенки, вызволяя своих аманатов, людишки служилые разбежались, кто в тайгу, кто вниз на Амур, надеясь встретить там казачий отряд Степанова, не зная, что богдойскими маньчжурами отряд разбит, уцелевшие взяты в плен, а сам приказной Степанов казнён за жестокое с тунгусам и обращение ранее дошедшего до устья Сунгари Ерофея Хабарова. Жёсткий атаман надолго всколебал против русских коренное население края, нарушив важнейший наказ царский, требовавший бережного отношения к туземцам при приведении их в русское подданство.
Надо было восстанавливать острог, и в остатние дни осени вплоть до снега, до середины зимы, оставшиеся в живых четыреста отряд-ников поставили его: огородили место стеной из заострённых вверху брёвен, срубили избы простые, а для воеводы ладную хоромину, и неболыпенькую церковь. Сразу же, не теряя дней, начали волочить через перевал на реку Ингоду на нартах и санях отрядное имущество и прочую кладь. Работников с Аввакумовой лодки воевода забрал на общие работы и не позволял никому наняться в помощь. Попросил было у него протопоп хоть какой дохленькой кобылёнки, не дал. Делать нечего — присмотрелся Аввакум, как ладят нарты, сбил-связал себе такую же, нагрузил сколь можно вещичками и вдвоём с Ванюшкой потащились за волок. Думал поначалу сделать четыре ездки, но когда вернулись и стали загружать вторую нарту, то обнаружилось, что шубы непросушенные, как их склали в короб, так там и сгнили. И другая всякая лопатинка поползла, едва взял в руки.
— Оле-оле, Марковна, совсем голы стали, — сказал похудевшей — в чём душа — протопопице. — Считал, в четыре нарты управимся с Иванком, да вот гниль облегчила, — попробовал ободрить Аввакум. — Этот возок переволочим, а там и за вами.
— Ну, рысите пошибчее, — попросила Марковна и печально улыбнулась сухими состарившимися губами. — А уж что сгнило, то не сгорит, мы вас всяк час ждать станем.
Дождались. Всей семьёй — Прокопка с Агриппкой в нартах — переволоклись к отряду, но не пустил их воевода жить ни в одну из зимовеек, что понастроили казаки и огородили засекой. Одному с Иваном сладить такую же не хватало сил. Соорудили под сосной балаган, да так в нём и прозябали две недели, пока не натешился Пашков — пустил в засеку под надёжную крышу.
Умел заставить работать до смерти уставших отрядников воевода. Под его лаской да таской перетащили казаки весь скарб к Ингоде и, не передохнув, стали рубить «городовой и острожной и башенный лес», метить каждое бревно особой меткой, а по весне связали из них плоты, загрузили отрядным бутором, лошадьми, сами расставились по плотам с шестами в руках и начали справляться вниз по течению Ингоды. Не обошлось без урону: на перекатах разбило несколько сплоток, кое-какие меченые брёвна удалось запричалить к плотам, но много их унесло течением, пока отряд не вошёл в полноводную реку Шилку, а ещё через несколько дней остановился в устье Нерчи. И тут острожек, построенный казаками Бекетова, оказался сожжён до угольев, а вместе с ним и церквушка Богородицы. И решил Пашков строиться на новом месте на Нерче. Немного поднялись вверх по течению и сразу принялись складывать из готовых брёвен острог, наречёный Верхне-Шилкинским, а позже Нерчинским. Поставили новую церковь во имя Богородицы с приделом Михаила Архистратига. Места вокруг были почти безлесные, но глянулись воеводе угожими под хлебные пашни. Вспахали на лошадях припойменные земли, засеяли всем без остатка зерном и стали ждать урожая. Истощавшие кони отъелись на луговинах сочными травами, а отряженные казаки порыскали по окрестностям, нашли бурятские улусы, прикупили-наменяли у них десяток коров да полсотни овец, и всё это ушло на воеводский двор под строгий учёт. Вскоре наступил голод, так как ещё по весне на всё лето до урожая распорядился Пашков выдать по одному мешку солоду на десять человек. Люди тощали, таяли на глазах, помирали.
Воевода на промысел съестного никого из острога не выпускал, «…не моги, бедной, и вербы в кашку ущипать, за то палкой по лбу. Не ходи, мужик, умри на работе». Первыми в остроге преставились тянувшие лямку наравне с казаками дьякон и чёрный поп Сергий: незаметно и тихо отошли от мира сего. Вскоре на взлобке недалече от острога зажелтели суглинком первые могилы, потом ещё и ещё. Хоронили несчастных без причастия, без отпевания. Как ни просил Аввакум вернуть ему ящик со «святые тайны», Пашков упрямился отдать его протопопу. И не стерпел Аввакум, распылался и высказал воеводе:
— Накудесил ты гораздо, а всё ещё Господу перечишь. Веть они там, бедные, без церковного покаяния лёжа во тьме могильной вопиют натя к Вседержителю, чаешь, не докричатся? Сказано: «Мне отмщение и аз воздам». Как пред очами Божьими в день Суда Страшного стоять будешь с обличителями твоими? Верни мне антиминс, плат напрестольный с зашитой в нём частицей мощей для освящения Даров Святых. Кто ты таков лишать умерлых моего заступничества пастырского за души их пред престолом Всевышнего? Верни Пре-чистыя Тайны, да не погрешим перед Богом, без них мне никак.
