— Двести с алтыном, — объявил протопоп.
Казначей загрёб горстью и подбросил на ладони горку тяжко брякнувших талеров, нахмурился, не веря глазам своим:
— И этакимя пошлину платили?
Аввакум взял его за руку, ссыпал талеры себе в горсть, сжал кулак, аж скрежетнули серебряные кругляки, ссыпал их по одному назад в кошель.
— Сумление берёт, дьяче? — спросил, едва двигая губами. — А ты верь добрым людям. Не встречал таких?.. — Сунул кошель в руки казначею: — Считай давай какие видишь!
Мещёрский, всё ещё улыбаясь, успокоил дьяка:
— Ты, брат Гаврилка, человек при деле казначейском новый, не знаешь протопопа нашего. Он до полушки ясен.
— Денежкам счёт люб, — вякнул дьяк.
— Примай на верном слове! — прикрикнул стряпчий. — В нём обман не живёт. А ты, Аввакум, волен.
Распорядился, взял перо и отстранённо от всех усердно заскрипел им по бумаге, покусывая нижнюю губу.
«И чего там слагает этакое, что губы до крови надавил?» — подивился протопоп, поклонился общим поклоном и вышел.
И опять шёл к Неронову по колготному торжищу, по Фроловско-му мосту, а перед глазами всё вихлялся красавец лавочник, весело, с прибаутками торгующий новодельными иконами и как, завидя протопопа, засуетился, сгрёб с прилавка святые дощечки под ноги и обмер — от своей ли оплошности или от страха пред ожёгшим его взглядом Аввакумом.
Тихо уходили похожие один на другой дни службы в Казанской. Служил их в очередь с другими священниками, а в дни простоя чёл людям проповеди с паперти или на торгу. Едва начинал говорить, народ дружно притекал к нему, окучивал немой толпищей громогласного протопопа, а он, доводя до слёз себя и слушателей псалмами из Псалтири, из любомудрой книги Иоанна Златоуста «Маргарит», говаривал и своё, иногда лишнее, про зловредные новины московские.
Любил народ его украсноречивые проповеди. Подходили и подъезжали бояре, раз заметил крытые носилки, подумал — с Никоном, потому как обстали их плотным кружком чёрные монахи с архимандритом Иоакимом.
Частенько настоятель Иван Неронов отлучался на день-другой из Казанской и всякий раз оставлял церковь на Аввакума. Местные попы заворчали на строгого протопопа, особенно усердствовал Иван Данилов, считая себя обойдённым в старшинстве над священниками Казанской, но Аввакум на злостный скулёж и ухом не вёл: протопоп он и есть протопоп, к тому ж в чин сей велением царским возведён бысть, а государь уж несколько раз стаивал, слушая обедни в Казанской с царицей Марьей Ильиничной и сестрой своей великой княгиней Ириной Михайловной. Приходил всякий раз ко времени службы самим Аввакумом и всякий раз благосклонно кивал ему.
Так минула неделя и другая, а думы и сердце протопопа все были там, в нижегородских пределах, в Юрьевце-Повольском, нытьём изнывал: как там семья, живы ли? Дознавался у приезжих купцов — всё напрасно, а помощь приспела откуда и сам не чаял: вернулся в Москву с понизовья Волги молодой Шереметев Матвей-брадобритец с докладом о доброзавершённом походе на воровских людишек и привёз в своём обозе Марковну с детками и прочими родственниками, всего пятнадцать душ целых-невредимых. Это воевода Крюков, милая душа, упросил Шереметева сделать доброугодное дело.
Всю большую семью приютил у себя Иван Неронов. Жили на его дворе в тесноте, да не в обиде, благодарствовали, свечи заздравные о милосердии людском возжигали.
И всё бы ладно: Марковна с детишками при нём, братья-боголюбцы Рядом, сам служит в Казанской при отце духовном Иване и милостью Царской не обойдён, но тревожно было на сердце, ныло оно все чаще, всё больнее трепыхалось в грудине на тонюсенькой прилипочке — вот-вот оборвётся, а поселилась в нём та тревога после попытки окаянной встретиться с патриархом, побеседовать по-братски с глазу на глаз, как бывало прежде, может, рассеется морок душевный, может, что не так видит, не с той стороны смотрит на перемены московские.
И пошёл, не опнулся, незван, во дворец патриарший новый, что высился златокрыший на бывшем цареборисовском дворище. Пришёл к сеням высоким с витыми колоннами под золоченым навесом и на крыльцо по раздольным ступеням взошёл, да напоролся, как шалый медведь на рожон железный, на острые глаза стрельцов из-под надвинутых на глаза красных шапок.
— Пущать не велено! — прикрикнули служивые и с лязгом склонили начищенные, как молодые месяцы, лезвия бердышей, закрестили вход. — Не до тебя великому государю патриарху. Гулят он! — и повели глазами на лужайку, выстланную нарочито привозным зелёным дёрном.
По ней шествовал с собачкой на поводке Никон, рядом, поотстав на полшага, семенила Анна Ртищева, что-то выговаривала ему в спину, опахивая скрасневшее лицо белым, как голубиное крыло, платочком. Сторожко, по-звериному, почуял патриарх пристальный взгляд Аввакума, развернулся к нему, глянул и с досадой отмахнул рукой, мол, без надобности ты.
Ругнув себя за оплошность, ушёл восвояси Аввакум в приветившую его Казанскую и того же дня признался отцу духовному Ивану и Логгину, протопопу Муромскому да попу Лазарю в своей незадаче. Выслушал Неронов, поник сивой головой, нахмурился.
— Не зван — не ходи, — наставил тихо.
Логгин-протопоп ёрзал на скамье, по лицу было видно — сказать-поведать о чём-то неймется, да так сразу не насмелится. Неронов, видя это, подбодрил, спросив:
— И ты, Лога, туда сбродил?
— Да ненароком я! — привскочил со скамьи Логгин. — Но сбродил, верно. Хотел на палаты патриаршие глянуть, уж оченно бравые, сказывают. Да не до любования стало, как пред вечерей святейшего на той лужайке узрел. Ходит туды-сюды туча-тучей, брюхо холмом, рожа икряная в шляпе пуховой заморской, а на цепке златой что-то чёрненькое, ма-ахонькое вкруг него навинчивает: ножки тонюсенькие, ушки рожками вострыми торчат, а глаза велики, выпучены, из пастюшки клычки выставились да на меня — «ву-ур-р!» Дале-то сказывать?
— Чё уж, сказывай.
— Спужался я, а всё дивно, не могу сгадать, кто там такое при нём шалуется? То ли собачонка кака така, то ли чёрт ручной, запазушной?
Лазарь хихикнул, заслонил рот рукою.
Неронов насупился, выговорил с неприязнью:
— А чему и дивиться? Всем вестимо, что у сатаны в подручниках черти приставлены. Сказывали мне, того, запазушного, Анна — Никонова манна — с рук не спущает, нянькается с ним, шёрстку расчёсит, в рот цалует. Чему и быть!
Лазарь опять хохотнул, опять заслонил рот ладошкой. Аввакум шевельнул плечами, как от озноба, прогудел:
— Ох, каво они там наворочают!
— Уж каво-то, — Неронов вынул платок, брезгливо утёр губы, будто сам ими приласкивал то, клыкастенькое. — Они с Анной да со всем нечистым собором по ночам укладывают, как бы веру истинную извратить, как бы католическую заразу с православием перебультить да беленой толчёной присыпать, да стряпнёй той окаянной людишек русских до смерти окормить.
Поп Лазарь испуганно приподнялся:
