Шума за спиной Виталик не услышал, просто полумрак впереди на миг сгустился. Сзади, понял он, падая спиной на стенку, но чуть не успел: налетевший сверху человек пнул его в плечо, ноги соскочили с лестницы, и Виталик загромыхал к страдающему курильщику. На лету удалось извернуться и пустить кулак курильщика вскользь, шапка смягчила удар головой в стенку, дальше стало легче. Ноги нашли опору, Виталик, роняя пакет и сумку, оттолкнулся спиной от стены, ударил, присел, ударил еще раз, потом с ноги. Хорошо попал, гулко так – там грянули о стену и охнули. Сзади прыгнули на плечи, Виталик стукнул локтями и снова присел, чтобы поймать голову и бросить нападавшего через себя. Тот держался цепко и непрерывно верещал:
– Песок, падла, давай, он меня!..
Убью, подтвердил Виталик мысленно и все-таки швырнул гада наземь, сильно притопнув ребром стопы, как учили, – судя по выдоху, попал в грудь.
И ему попали в грудь, несильно, но остро, – видимо, тот самый Серый, который стоял с курильщиком и раньше не высовывался. Виталик сбил его с ног двойкой и шагнул, чтобы добить, но как-то резко устал. Сейчас, подумал он, нашаривая рукой стенку, а она уклонялась и падала, и он вместе с ней, всем телом, но будто в вату, удивительно мягкое пальто все-таки. Сейчас, опять подумал он, сейчас-сейчас. А что сейчас-то?
«Он мне нос сломал, сука», – прогнусавили слева, а справа сказали: «Добей его, суку», а еще откуда-то: «Да все уже, не ной, открывай двери», и справа зашуршало, а потом лязгнуло, и Виталика обдал порыв сырого холодного ветра, и он сразу замерз и понял, что сейчас – это значит, что надо встать прямо сейчас. Пока совсем не замерз. Лежать нельзя, тем более перед врагами. Добьют.
Виталик уперся ладонью в пол, ладонь скользнула по теплому и мокрому, голова снова упала со стуком, который он не почувствовал и не услышал – как и нудное бормотание: «Думал, падла, я тебе пальцы-яйцы свои прощу, каратист-парашютист, бля, ща полетишь, раз парашютист такой, что не ебаться…» Да что со мной, удивился Виталик, повел рукой и поймал чью-то лодыжку в сапоге, но подтянуться за нее не успел: его самого потянули за ворот в ту сторону, откуда дул сырой ветер.
Это же погреб, понял Виталик наконец, погреб, где Вафины сидят. Само все наладилось. Как удобно-то, и ехать никуда не надо. Правда, я уйти хотел – ну да ладно, вместе посидим, договоримся. Умные люди всегда могут договориться. Вот и проверим – только отдохну сперва немножко. Главное – сапог не потерять, а то там холодно. Потом Маринка согреет, надо только дождаться. Маринку-то дождусь, она не я, она не подведет.
Он покрепче сжал пальцы, улыбнулся и полетел.
Виталий Соловьев был счастлив всю оставшуюся жизнь.
Эпилог
Февраль. Пусть живет
Меня выписали в конце января. Воспаление оказалось серьезным, я пару дней даже был без сознания – или просто сразу все забыл. А потом знай тосковал, бродил по коридорам, отшучивался от медсестер и ныл, что уже здоровый и хочу домой. У меня ничего не болело, только в груди чуть кололо, если глубоко вздохнуть, а порез на руке в основном чесался, особенно швы. Швами я как раз был доволен, с ними рука выглядела как харя зэка с карикатуры в журнале «Человек и закон». А больница меня достала – и лечение с больнючими уколами, и режим с тихим часом, и кормежка, навсегда пропахшая кислым молоком. Таньке я об этом, конечно, не говорил, чтобы не начала из дома еду воровать или там куски от себя отрезать.
Она приходила ко мне раз пять, первый раз притащила варенье, смородиновое, конечно. Я чуть не сдох со смеху, попросил еще помидоры с огурцами принести, желательно в трехлитровых банках, а то я меньшими порциями не ем. Танька здорово обиделась. Пришлось объяснять, о чем я. Заодно я объяснил, чуть привирая, конечно, что тут кормят будь здоров, еще и кислородные коктейли дают из сока шиповника, к тому же у медсестер можно выпросить сорбит или холосас, они сладенькие. Про хлористый кальций и тем более уколы я не рассказал, конечно. Но Танька все равно меня жалела, смотрела, как на смертельно раненного, носила книжки про войну, рассказывала, что занимается в новой театральной студии с новым режиссером, который гораздо круче ее любимого Дим Саныча, и вообще всячески пыталась развлекать и утешать. Я терпел. Ведь, кроме Таньки, никто ко мне не приходил.
Вру, однажды пришла Зинаида Ефимовна. Я вообще в шоке был. Она вроде тоже. Посидела, повздыхала, погладила по голове, сказала, что мне короткая стрижка все-таки не очень идет, и поспешно ушла, кажется вытирая слезы. Баночку с помидорами, которую она принесла, я, понятно, даже открывать не стал. Не то чтобы боялся воспоминаний или там еще что-то – просто не хотел.
Мамка опять лежала на этом своем сохранении. Надорвалась, пока отталкивала машину и выковыривала примерзший люк, а ей нельзя.
Это она нас спасла: пришла домой, искала-искала, решила, что мы зачем-то поехали на дачу, собиралась уже звонить каким-нибудь знакомым, чтобы съездили посмотреть, сунулась ключи проверять – и обнаружила, что ключи от дачи дома, а вот от гаража нету. Ну и не стала никому звонить, помчалась в гараж, пока автобусы ходят.
Приехала – дверь гаража приоткрыта, ключ в замке застрял, машина на люке стоит, а в люк скребется кто-то. Мамка давай кричать, звать сторожа, соседей, а нет никого, сторож спит, а в люк все слабее скребутся. Ну она и айда толкать. Спасибо хоть машина не на ручнике и не на скорости стояла, мамка бы от натуги умерла, но не сдалась. Я ее знаю. Да теперь все знают.
Я уже без сознания был, папа как будто тоже не соображал, так и махал на автомате осколком в изрезанной руке. Сильно изрезанной: врачи сказали, сухожилия задеты, поэтому на правой руке не гнется мизинец с безымянным, а на левой вообще три пальца.
У папы пневмония оказалась сильнее моей, плюс он сильно застудил суставы и почки. Так что мы все втроем лежали в одном Медгородке, а увидеться не могли. Созвонились пару раз через ординаторские.
Ко мне пытались прорваться Саня с Леханом, но их приняли за хулиганов и не пустили. После операции «Избиение младенцев» пацанов в телягах вообще всячески щемили. А Лехан тоже в телягу перелез, хоть и ненадолго. Пацаны от обиды чуть не выбили все окна в моем корпусе Медгородка, но потом успокоились и даже временно перешли на чушпанскую форму одежды, «аляски» с обычными меховыми шапками. Родители сказали, что иначе на улицу не выпустят, а у Лехана мать телягу изрезала ножницами на куски.
Операция «Избиение младенцев» наделала много шума, хотя жертв там был минимум: крепко досталось пятерым пацанам из сорок пятого и сорок шестого комплексов, одному вроде даже голову пробили. Пацаны все были незнакомыми – тридцатники да втораки набежали средь бела дня, когда все конторские дрыхли или активно отдыхали на горках, в парках или кинотеатрах. В итоге под замес попали домашние дурачки, которые вообще не при делах. Но, судя по рассказам о госпитализациях с нападавшей стороны, похоже, пара неудачливых шакалов нарвалась и на правильных пацанов. Правда, никто из наших так и не признался в том, что это он поломал руки-ноги тридцатнику. А сами потерпевшие молчали либо несли лабуду о толпе свирепых девок с нунчаками.
