Мы вышли на Большой проспект, было довольно темно, светильники на проводах горели один через два (экономия света), и насколько взгляд различал перспективу, машин не было ни одной. Еще минут двадцать мы посвятили собственно их же убийству (минут), медленному, жестокому и ужасно бессмысленному, – потому что ведь жизнь, она коротка, это во-первых, а во-вторых, в ждущем режиме на холодке всего-то и можно разве что приплясывать то на одной ноге, то на другой, то на двух сразу. У Юлии покраснел кончик носа. Я сказал: «Сама виновата». – «Нормалек», – ответила Юлия, стуча зубами; она волновалась, я видел. Я поймал наконец какое-то заблудшее такси, не совсем уверенный, что поступаю правильно. Я уже было пристроился рядом с ней на заднем сиденье, вдруг передумает, – но нет, она оставалась верна своему решению: иди я домой и жди я звонка. Вероятно, до десяти они смогут наговориться – ну не жизнь ведь им свою вспоминать? – она позвонит сразу как только, и я в зависимости от обстоятельств... а что «в зависимости от обстоятельств»? Что-нибудь. Как-нибудь поступлю. Приеду дообъясняться?.. Приеду и дообъяснюсь.
Возвращаясь домой, репетировал речь.
В прихожей пол подметал, что на меня не похоже; стол раздвинул, из круглого сделал овальным; рисовал человечков на полях старой газеты (с 20 ноября снижены поставки муки хлебозаводам); катался в кресле на колесиках по блестящему полу; приготовил яичницу из одного яйца; ел за кроссвордом; приготовил еще, ел еще и решал еще (как жить? и роман Достоевского из пяти букв?); исследовал заменитель оконного шпингалета, отвечающий евростандарту; на диване лежал, на спине; вспоминал название шрифта; «сын отца профессора бьет отца сына профессора, сам профессор в драке не участвует, кто кого бьет?» – никто никого – нет, кто-то кого-то; кубатуру комнаты и площадь окон прикидывал; искал от данной квартиры ключи (сам положил на подоконник).
Юлия так и не позвонила, ни в десять, ни в двенадцать, ни в два, ни в четыре.
Я ждал, не находил себе места. Проверял, правильно ли положена трубка. Едва не спятил.
Почему ты не звонишь? Ну почему?
Ждать ненавижу.
Или что-то случилось?
И опять. Мне опять стала мерещиться музыка. Прихотливое та-та барабана – нет, не болеро, конечно, во всяком случае не Равеля – мое: та-та барабана, и тоже спиралеподобное, очень красивое, этакий просто изыск, – но никогда не смогу даже пальцем отбить... Я умыл лицо, и мелодия мгновенно забылась.
От нечего делать я перечитывал терентьевские записи.
«Шестой день бескислотной диеты. Готов».
К чему он готов?
Знал он, что ли?
Если профессор женщина, тогда все получается: ее брат родной бьет мужа родного. Смешная загадка. И вдруг я постиг тайну Терентьева:
знал!
Словно голос мне был. Вдруг – догадался. Знал! (Мурашки по коже.)
Догадки такого рода у одних сумасшедших бывают, сам понимаю. Но ведь сходится все... Одно к одному... Так вот вы какие!..
«Просят не курить. Ем фрукты».
Отвел взгляд от книги. Некоторое время смотрел в окно бессмысленно.
Тут и заметил ключи, лежавшие на подоконнике, – нашлись.
Схватил, помчался.
4
– Где Юлия?
Луночаров взмахнул расческой.
– Принес что-нибудь вегетарианское? (На «ты».) Но где же текст?
– Никакие вы не вегетарианцы!.. – закричал я.
– А кто? – спросил Долмат холодно, отвернувшись от зеркала.
– Я скажу кто!.. Я скажу кто!..
И все-таки у меня язык не поворачивался произнести это слово.
– Ну? Ну давай же, давай, говори... Мне надо уходить. Я слушаю.
– Юлия! – закричал я на всю квартиру. – Я здесь, Юлия!
– Нет Юлии, не кричи!
Я не поверил:
– Юлия!
– Поглядите-ка, что он делает, – произнес Долмат удивленно, обращаясь к невидимой аудитории, и, закономерно не получив ответа, вновь обратился ко мне: – Не считаешь ли ты, Олег, что моя единственная супруга в опасности?
– Да, считаю!
– Ей кто-то угрожает?
– Да, угрожает!
– И кто же ей угрожает, позвольте спросить?
– Вы!
– Мы? Что же мы можем сделать с нашей женой неудобоприемлемое?
Меня бесил его саркастический тон.
Я закричал:
– Схамать!
– Как?
– Схамать! – закричал я еще громче. – Схамать!
– Фи!.. Какой вульгаризм!.. Разве мы похожи на Синюю Бороду?.. Если бы ты, Олег, регулярно посещал наши собрания, тебе бы не пришло в го...
Но я его не дослушал, я распахнул дверь в спальню – там не было никого. Я ворвался в библиотеку – около окна стоял Скворлыгин, перед ним холст на подрамнике. Скворлыгин, увидев меня, смутился.
– Вот... живописую маленько... Хобби, понимаете ли... Так, балуюсь... Долмат Фомич попросил...
Он писал портрет, надо полагать, Зои Константиновны, вернее, пытался срисовать с фотографии, прикрепленной к подрамнику. Мне некогда было разглядывать.
– Где Юлия? – спросил я Скворлыгина.
– Олег-то наш разбуянился, – сказал вошедший вслед за мной Долмат. – Похож я на Синюю Бороду?
– Такой день сегодня... светлый... – пробормотал профессор, вытирая руки об фартук. – Двести лет... – и запнулся.
– Или ты считаешь, – вопрошал Долмат укоризненно, сверля меня стальным взглядом, – мы тебя тоже «схамать» хотим? Скажи откровенно. Не стесняйся.
– Такой день сегодня... а вы ссоритесь...
– В другой бы день и при других обстоятельствах, – важно изрекал Долмат Фомич, – на моем месте потребовали бы сатисфакции. Слушай, Олег! – Он указал пальцем на художественное подобие Зои Константиновны. – Перед лицом этой святой женщины я тебе клянусь, ты заблуждаешься!
– Зачем вы подменили титульный лист в моей книге?
Лицо его еще сохраняло пафосное выражение, но зрачки забегали.
– Ладно. Поговорим еще. Мне пора. Я – в филармонию. Надеюсь, встретимся. Объясни ему, – обратился к Скворлыгину, – расставь акценты.
Он вышел.
– Какие ж тут акценты, – промолвил, вздыхая, Скворлыгин, – вам просто надо выспаться... и все тут. Вот сюда... пожалуйста... на диванчик...
На меня в самом деле напала сонливость какая-то, и ноги отяжелели. Я и не заметил, как очутился в горизонтальном положении.
– Спать, спать... так утомились...
Укладываясь, я сумел достать из кармана листок, сложенный вчетверо.
– Объясните, может, вы знаете... – Я читал, с трудом разбирая свой почерк: – «Мы ценим жертвенность как страсть... как высшее проявление преданности идее... как безотчетный порыв...»
