Осветив книгу до рези в глазах, я всматривался в следы стертого текста. Судя по фактуре повреждений бумаги, страница была исписана вся – сверху донизу. Сначала я подумал, что это рецепт чего-нибудь вегетарианского – или несколько даже рецептов, потому что текст явно делился на главки, – но, разобрав слова «человеколюбие» и «интеллигентность», понял, что ошибаюсь.
Нет, не рецепт. Не рецепты.
Худо-бедно, заголовки частей поддавались прочтению. Первые два:
ЯСНОСТЬ ПЕРСПЕКТИВЫ,
АНАТОМИЯ ПРЕДРАССУДКА
С третьим пришлось повозиться:
«Кредо», что характерно, а вовсе не «блюдо», как мне показалось вначале!
Прочитались и два последних:
и
Статья, вероятно. Чья-то. Терентьев переписал зачем-то.
Но почему же в «Кулинарию»?
Основательно уничтоженный текст прочтению не подлежал. Правда, ближе к концу рука стиравшего, должно быть, устала, здесь кое-что угадывалось. Букву за буквой я все-таки восстановил четыре строки.
Выписывал:
«...Но мы ценим жертвенность как одержимость... Мы ценим жертвенность как страсть... как высшее проявление преданности идее...»
Далее, как я ни бился над этим загадочным текстом, смог восстановить лишь последние три слова:
«...вдохни полной грудью!»
И все.
Чтобы стереть все это, нужно потратить не две минуты – занятие трудоемкое. Я представил Всеволода Ивановича за работой: как он педантично орудует ластиком, время от времени смахивая мизинцем мелкие катышки на газету (а то и не мизинцем, а специальной кисточкой – почему бы и нет?). Уж если уничтожать, я бы эту страницу вырвал к ядреной фене, все равно нефункциональная. Никто бы и не заметил. Ну кого интересует какое-то «От издательства» на обороте листа?.. Он же, Терентьев, поступил не так, и то, как поступил он, свидетельствовало об уважительном отношении к книге.
Вошла Юлия, и я поймал себя на том, что рассуждаю в духе своих коллег-библиофилов из Общества вегетарианцев. В самом деле: справедливо ли такую пространную запись относить к жанру маргиналий? По-моему, нет. Наверное, мысль моя так бы и развивалась в схоластическом направлении, но Юлия появилась на кухне, и была она завернута в простыню, потому что имела обыкновение спать без всего, а не жарко. Я спросил ее:
– Ты знала Терентьева?
– Видела пару раз.
– Подожди. Ты же мне говорила, что вы познакомились, когда он умер... вернее, не познакомились, а...
– Бэ! – передразнила Юлия. – Ты сам-то слышишь себя? Как я могла с ним познакомиться? Я видела его на фотографиях. Зачем тебе Терентьев?
– Интересно, отчего он умер?
– Несчастный случай.
– Вот как? И что же с ним случилось?
– Понятия не имею. Никогда не интересовалась Терентьевым.
Взяла хурму. Хрум-хрум. (На столе на тарелке хурма лежала.)
– А почему ты не спишь? – спросил я Юлию, представляя, как вяжет ей рот.
– А ты?
– Да вот, изучаю.
Посмотрела на терентьевскую шестую страницу и, не проявив к ней ни малейшего интереса, сказала:
– Знаешь, я подумала, что будет правильно, если я вернусь. – И добавила: – Ненадолго.
– На Мальту?
– Наоборот, с Мальты. К Долмату.
– Чего это вдруг? Он тебя даже не разыскивает. Он, по-моему, просто забыл про тебя.
Я сам поразился простоте мысли, так внезапно меня осенившей. Взял и забыл – отчего б не забыть? Во всяком случае, это многое бы объяснило. И примирило бы меня с действительностью. Хоть как-нибудь.
– Как же меня можно забыть? – Юлия была уязвлена. – Тем более что я его, – тут она сочла нужным напомнить, – жена все-таки.
– Хорошо. Ты хочешь во всем сознаться? Хочешь сказать ему всю правду?
– А ты считаешь, не надо?
– Нет, Юлия, надо, давно пора, только давай вместе.
– Ты не понимаешь. Я должна сама. С глазу на глаз. Мы ведь все-таки муж и жена, – опять заметила Юлия.
– Да, я помню. (Еще бы.) Но, по-моему, это мужской разговор. По-моему, я сам должен объясниться первым.
Благородство, когда порывами, его можно ощутить физически даже: этак в груди набегает волной.
– Все! – отрезала Юлия. – Не спорь. Я знаю, как надо. – Однако спросила: – А ты готов?
– Готов, – ответил я, не задумываясь, к чему именно.
– В твоей жизни будут большие перемены, учти, – предупредила Юлия.
– И в твоей, дорогая, – сказал я учтиво (т. е. учтя).
– Сейчас речь о тебе.
– Как же я без тебя? Тебе ведь труднее.
– Не думаю, – сказала Юлия. – Мне очень легко. Но надо все делать по-человечески.
– Правильно, – сказал я. – Не волнуйся, все будет хорошо. Ну придумаем что-нибудь с комнатой, снимем где-нибудь...
– Да при чем тут комната? Чем тебе не нравится эта квартира? Нас ведь никто не выгоняет.
– Нет, подожди, так нельзя, я и сам не хочу...
– Почему? – удивилась Юлия.
– Просто невозможно пользоваться определенными благами после всего, что случилось...
– Ну конечно! Из Общества тоже уйдешь?
– Естественно.
– Почему, почему ты все время общественное путаешь с личным?
– Стой, ты меня сбиваешь своей логикой...
– А ты ответь, ответь!
– Но я не имею к Обществу отношения!
– Почему?
– Я не вегетарианец!
– А кто ты?
Кто я? Что за вопрос? Если я не вегетарианец, то как будет наоборот?.. Хищник?
Она бы поставила меня в тупик своим кто ты, если бы губы у нее не пахли хурмой и во рту б не вязало и если бы (не буду описывать мизансцену) – ответ явился сам собой, но вслух все-таки я не произнес (из скромности):
– Плотоядный.
Правда, подумал.
И был, подумав, не прав.
Я никого не ем.
Не ел и не буду, не буду.
3
...В эту ночь выпал снег, мокрый, противный, маловразумительный. К утру (а половина шестого – это уже утро почти) все растаяло. Удержать Юлию я не мог; ей хотелось побыстрее объясниться с Долматом. Зачем такая спешка, спрашиваю? – А просто так. Просто хотелось. – Сегодня. Сейчас.
