Однако прошел в комнату.
– А хозяйка-то где?
И, не дожидаясь ответа, Долмат Фомич выдохнул:
– Ах да. Извините.
Что «да»? Что «извините»?
Мы оба смотрели на лестницу, на антресоли.
Ну? Чихни, кашляни, шевельнись, урони пепельницу, она лежит на матрасе. «У вас мыши?» – «Нет, это я, Юлия». И вышла бы, спустилась бы вниз. «Прости, Долмат, ты сам все видишь. Вот так». И он бы увидел. Вот так. А я бы сказал: «Долмат Фомич, хватит ломать комедию, мы не хотим вас обманывать». И: «Это любовь?» – спросил бы он. «Это жизнь», – я бы ответил.
– Послушайте, жить в этой квартире вам никак нельзя. Вы достойны других жилищных условий.
Долмат Фомич брезгливо оглядывал стены, пол, потолок.
– Надеюсь, вы порадуете нас новыми кулинарными изысканиями. Общество ждет от вас изысканий. Мы вас любим и бережем. Будьте уверены, мы поместим ваш опыт в очередной номер газеты.
– А что, – не выдержал я опять, – хоть один номер газеты вышел уже?
– Нет. Пока еще нет. Но ведь главное не газета, а идея газеты. Мы все вместе работаем на идею. А вот это аванс.
Он достал еще один конверт, положил на стол, жестом остановил во мне безотчетный порыв осуществить высказывание и снова стал сокрушаться:
– Почему я раньше к вам не приходил? О чем я думал? Нет, нет, это никуда не годится. Значит так, милейший, вот ключи от квартиры. У нас неплохая квартира пустует, закреплена за нашим Обществом. Будете там жить и работать. Я сейчас вам адресок напишу... Сразу бы так... Вторая линия, Васильевский остров...
Я ощутил себя телеграфным столбом. Что это у меня в кулаке? Ключи. А вот и листок из блокнота.
– Извините. Позвольте, – он забрал, положил в третий конверт и вернул мне в конверте. – Мы должны помогать друг другу. До свидания.
Ушел.
«Васильевский остров, Вторая линия, д. 11...» и даже номер телефона... Зачем-то я стал складывать цифры.
Вышла Юлия или вошла.
– Эту я знаю, хорошая, с обстановкой. Весной был ремонт. – Она зевнула, не выспалась. – Мы хотим, то есть они хотят оборудовать ее под офис, под редакцию... Ты дверь не закрыл. – Щелкнула замком, закрыла входную дверь за мужем. – По секрету, Олешка: эта газета никогда не выйдет.
Мысленно я спросил: почему?
– Странно, почему же я сама не вспомнила, у меня ведь есть тоже ключи. Теперь у нас оба комплекта... А там ведь можно жить! Вот здорово!
Я внимательно глядел на нее. У нее были желтые зрачки. Зрачки, а в них что-то желтое. Это футболка моя желтая, она отражалась в зрачках. Я подумал в желтой футболке, что совсем не знаю ее. Совсем. Я спросил:
– Ты кто?
Она ответила:
– Юлия.
5
...Или вот персоналия – князь. Князь Александр Голицын. Представь (представляю): проиграл в карты собственную жену-красавицу Марию Григорьевну – и кому? – богатею и щеголю графу Льву Разумовскому, а ты говоришь. А что я говоришь? Ничего. Граф, говоришь, обыграл князя. Один брак расторгли, другой, говоришь, заключили. Итак, с этим Львом Разумовским, удачливым в картах, Мария Григорьевна, к моему сведению, прожила шестнадцать счастливых лет. Я согласен. Пускай.
Есть и другие примеры.
Что же касается блюд, то, к примеру, миноги, запеченные в слоеном тесте. Я выписывал из «Кулинарии»:
«Жареные миноги нарезать на кусочки длиной 9–10 см (без головы). В дальнейшем поступать так же, как и при изготовлении шпротов запеченных».
С шпротами запеченными разберемся позже.
«Граф Монте-Кристо» (что под рукой):
«...Вот, например, посмотрите на этих двух рыб: одна родилась в пятидесяти лье от Санкт-Петербурга, а другая – в пяти лье от Неаполя; разве не забавно соединить их на одном столе?
– Что же это за рыбы? – спросил Данглар.
– Эта, – сказал Шато-Рено, – по-моему, стерлядь.
– А эта, – сказал Кавальканти, – если не ошибаюсь, минога... Я не слышал, чтобы где-нибудь, кроме озера Фузаро, водились миноги таких размеров...»
Атласом – посмотреть, где это озеро Фузаро, – я, к сожалению, не располагал.
Не забывай о шпротах.
6
А теперь скажи, что это не сон. И что не было разговора того, еще на этой, Екатерины Львовны квартире: о Долмате Фомиче я расспрашивал Юлию, она отвечала, я, пугаясь ответов, просил замолчать – и опять вопрошал.
– Как ты можешь такое сказать о себе?
Потому что она не о нем, о себе говорила.
По ее-то словам выходило сейчас, что никого у нее почти что и не было. А конкретно: я примерно четвертый-шестой.
– Врешь. (Не сходилось. Ничего не сходилось. Я же помню ее у художника Б.) По тебе десятками сохли. У тебя любовников было... Ты...
– Вот и не так.
Как же не так? Если так.
– Он хороший, он добрый, он благородный...
Позлить захотела меня?.. Потому у Долмата она Фомича, что лишь он, благородный, один взять такую ее согласился.
– Какую такую?
– Ну, посмотри на меня, протри глаза, я же уродина.
– Ты?!!
– Неужели ты не видишь ничего? Посмотри, какой нос у меня, какой подбородок, сплошная диспропорция, посмотри, как глаза расставлены!..
Я видел. Что-то было такое и с носом ее, и с ее подбородком, и с расположением глаз, и с тем, что она называла сплошной диспропорцией, но ведь это же все-таки шарм, разве не так?! Неординарность. Изюминка.
– Меня словно карикатурист нарисовал, таких не бывает в природе!..
– Слушай, Ю, а ты идиотка!
– И к тому же хромаю. Не замечал?
Не замечал. Я:
– Скажи, что еще заикаешься!
– Во всяком случае у меня трясется голова, – сказала Юлия очень тихо. – С детства. Синдром навязчивых движений.
И верно, голова у нее в самом деле тряслась, но чуть-чуть, совсем незаметно. Если это и синдром, то не ярко выраженный, почти изжитый. Может, в детстве сильнее тряслась. А сейчас она как будто мысленно соглашалась, когда ей что-нибудь говорили, или, напротив, как будто не соглашалась, потому что как будто не слушала, а думала о своем, или как напевала про себя какую-то нехитрую мелодию. И то – когда приглядишься. Я приглядывался. Она не обманывала. Ну и что? Разве у меня самого не трясется?
– Нет. У тебя – нет. А вот руки трясутся. Когда наливаешь.
И с хромотой то же самое – едва заметно.
– Зачем ты мне все это сказала, Ю, зачем?
