— На свете не существует государств, которые могли бы не только уничтожить, но хотя бы временно подавить флот Англии. Он первобытный кретин, этот ваш "американский джентльмен"… Понимаете, кретин! — выходя из себя, крикнул Бен. — Я не хочу слушать эту чепуху… Не хочу!
— А я хочу досказать, — настойчиво проговорила она, угрожающе приподнимаясь в кресле. — Независимо от судьбы английского флота, никто не станет вторгаться в Англию с суши. Так сказал этот джентльмен. Он утверждает, что Англия будет попросту стерта с лица островов воздушными бомбардировками. Понимаете: стерта!.. А потом — все остальное.
Бену показалось, что жена произнесла последние фразы с удовольствием, во всяком случае со всем злорадством, на какое стала способна в последнее время. Несколько мгновений он молча взирал на нее, потом схватил свой снятый было халат и поспешно удалился из спальни.
Мысли его путались. Он, правда, всегда предпочитал свиноводство военным вопросам, но из этого не следовало, что его можно заставлять выслушивать подобную чепуху. Англия всегда была Англией и, хвала господу, всегда ею будет!..
Постояв несколько мгновений за крепко захлопнутой дверью спальни, он немного успокоился и нерешительно двинулся в темноту коридора.
Всю жизнь прожив в этом доме, Бен никогда не мог запомнить, где расположены выключатели. Он вечно включал не те лампы, какие были нужны. Ощупью пробравшись по коридору, он стал медленно спускаться по лестнице, ведя рукой по стене. Мысли, такие же мрачные, как окружавшая темнота, медленно текли в его голове Бен охотно посоветовался бы сейчас с кем‑нибудь, чтобы понять, действительно ли настал момент, когда можно, не рискуя ни престижем Англии, ни собственным добрым именем, покончить с этим проклятым невмешательством. Пора заняться своими запушенными шахтами, вернуться к свиньям, которых он вот уже два или три месяца видел лишь урывками.
При воспоминании о свиньях Бен приостановился посреди лестницы. Жизнь перестала казаться ему такой беспросветно мрачной: раз где‑то впереди маячила возможность отдаться любимым свиньям, дела еще не так плохи…
В тот самый час на противоположном конце Европы произошло нечто, хотя и вовсе не отмеченное в анналах истории, но имеющее непосредственное отношение к историческим событиям, являвшимся предметом тягостных размышлений лорда Крейфильда.
Это случилось там, где в солнечный день с берега Европы можно невооруженным глазом рассмотреть белые дома Сеуты и Танжера, а за ними лиловый силуэт Атласа. Это произошло вблизи того куска испанской земли, который Англия временно заняла два с половиной века тому назад, во время войны за испанское наследство, да так и "забыла" вернуть хозяевам. Событие имело место у пункта, название которого многие, по старой памяти, употребляют иногда для определения могущества Британской империи наравне с Сингапуром и Мальтой. Короче говоря, это случилось у Гибралтара.
В течение двух с половиной веков британский империализм тратил все новые и новые миллионы фунтов стерлингов на реконструкцию одного из двух Столбов Геркулеса. Англия пыталась удержать то, что время и прогресс упрямо списывали со счетов островной империи, — стратегическое значение Гибралтара. Когда‑то, может быть, еще в конце прошлого столетия, семьдесят пещер, вырытых, выдолбленных, выгрызенных упрямыми зубами в скале Гибралтара, и семьсот пушечных жерл, глядящих со скалы на пролив, могли считаться непреодолимой преградой для флота. Но в XX веке даже испанские фашисты стали называть эти пушечные стволы "зубами старухи".
В один из вечеров начала марта 1939 года сигнальная пушка гибралтарской крепости ударила, как всегда, ровно в 20. 00. С этой минуты вход в порт и выход из него был закрыт. Задвинулась решетка железных ворот, соединяющих крепость с материком. Тем не менее на гибралтарский рейд, являющийся частью просторной Алхесирасской бухты, вошел "корабль его величества" крейсер "Дидона". "Дидона" был типичным британским крейсером. Он в меру устарел, был в меру тихоходен, вооружен в меру старыми шестидюймовыми пушками Армстронга. Они стреляли порохами, воспламенение которых в погребах "Ляйона" было причиной гибели половины его команды в битве при Скагерраке.
Как всякий британский корабль, "Дидона" была снабжена комфортабельными каютами для офицеров и отвратительными кубриками для команды. Одним словом, это был как раз один из многочисленных кораблей, составлявших становой хребет британского боевого флота, один из тех кораблей, пушки которого, как торчащие вперед клыки старого бульдога, предназначались главным образом для того, чтобы устрашать слабонервных пиэтетом черного галстука и трех полосок на матросском воротнике. "Дидона" не столько воевала, сколько стационировала в колониях, где обнаруживались признаки волнений. Она с торжественностью королевских похорон возила в Лондон индийских князей на поклон к "императору Индии" и в обмен доставляла индусам английских вице–королей и шпионов.
Прогромыхав по клюзам якорными канатами, "Дидона" замерла на внешнем рейде. Она не зашла за мол, а остановилась на той стороне Алхесирасской бухты, что омывает подножие скалы Гибралтара. Эта скала нависла над морем подобно огромному хищному зверю, намеревающемуся вот–вот совершить прыжок в Африку. Если судить по размерам зверя и по выступающим на его боках мощным складкам каменных мускулов, прыжок через пролив, казалось, не представлял бы для него труда.
На берегу "Черного материка" до сих пор гнездятся измельчавшие потомки некогда грозных испанских конкистадоров, а не коммивояжеры ненасытного британского империализма. Это было так — вопреки пушечным стволам Гибралтара, обращенным жерлами на юг, вопреки линкорам, крейсерам и эсминцам, денно и нощно коптящим густосинее африкано–европейское небо. Да, вопреки всей этой до пышности демонстративной мощи жадного британского зверя, его каменный хвост был тут накрепко прикован к Европе. И как ни противно это было "британскому духу", перед глазами английских офицеров, бездельничающих на высоком плато Юроп–Пойнта, простиралась опаляемая лучами солнца беспредельная лилово–желтая панорама африканских областей, населенных черными людьми, которых эксплуатировали не англичане, земель, недра которых расхищались не англичанами, где "европейскую цивилизацию" и "свет веры христовой" насаждали не английские штыки. Это казалось английским офицерам просто скандальным, отвратительным. Но это было так.
Было бы ошибкой думать, будто британский империализм смирился с таким положением и больше не претендует, чтобы Гибралтар выполнял какую‑либо иную роль, кроме заржавевшего ключа шатающихся ворот Средиземноморья. Цвета испанских Бурбонов стали торговым флагом нескольких темных старых домов, стоящих вовсе не в Мадриде, а в сердце Лондона — в Сити. Одного из задач "флота его величества" короля Англии стала защита английских фунтов, вложенных в недра, в промышленность и в банки иберийских полуколоний Сити — Испании и Португалии.
Прошло довольно много времени после того, как якоря "Дидоны" легли на грунт. Сонно улеглась вода, взволнованная винтами крейсера. На корабле воцарилась тишина.
Мягко ступая резиновыми подошвами по дереву надраенной палубы, к шестивесельному катеру № 3, покоившемуся в рострах, подошел офицер. Он с усилием отогнул на носу катера край брезента и заклеил дощечку, где было выведено слово "Дидона", полоской с названием одного из коммерческих кораблей, стоявших в ту ночь на рейде. Офицер проделал это со сноровкой, свидетельствовавшей о том, что заниматься этим ему было не впервой.
