Право гражданина в этом процессе отбора и мобильности – это право на равенство возможностей. Цель – устранение наследственных привилегий. В сущности, это равное право на демонстрацию различий или проявлений неравенства; равное право быть признанным неравным. На ранних стадиях становления этой системы ее главным следствием, конечно, окажется проявление скрытых форм равенства, позволяющих мальчику из бедной семьи показать, что он не хуже мальчика из богатой семьи. Но конечным итогом окажется статусная структура неравенства, справедливо дифференцированная в соответствии с неравенством способностей. Этот процесс часто ассоциируют с идеями индивидуализма в духе laissez faire, но в системе образования он служит выражением не laissez faire, а планирования. Планируется процесс выявления способностей, влияние, которому они подчинены, тесты как способ их измерения, права, выступающие результатом этих тестов. Всем детям, приходящим в начальную школу, предлагают равные возможности, но уже в раннем возрасте их обычно делят на три потока – лучших, средних и отстающих. Уже тогда возможности становятся неравными, а диапазон жизненных шансов детей – ограниченным. Примерно в одиннадцать лет их опять тестируют, как правило, при участи команды учителей, экзаменаторов и психологов. Никто из них не является непогрешимым, но, пожалуй, иногда три ошибки могут привести к правильному ответу. Классификация ведет к распределению между тремя типами средних школ. Возможности становятся еще более неравными, и различные варианты будущего образования сокращаются до минимума. Некоторые из детей получат его, пройдя еще одно тестирование. В конечном счете, кучка перемешанных между собой семян, после того как ее высыплют в машину, предстанет на выходе в виде аккуратно упакованных пакетов, готовых для использования соответствующими садовниками.
Я сознательно описал это циничным языком, чтобы подвести нас к мысли, что каким бы искренним ни было стремление руководства системы образования обеспечить достаточное разнообразие для удовлетворения индивидуальных потребностей, будучи массовой услугой, оно неизбежно придет к постоянной классификации по группам, которые на каждой стадии будут стремиться к однородности внутри них и дифференциации между ними. Именно таким образом обретают свою форму классы в изменчивом обществе. Различия внутри каждого класса игнорируются как несущественные; различия между классами приобретают гипертрофированное значение. Таким образом, качества, расположенные на непрерывной шкале, ведут к возникновению иерархии групп, каждая из которых имеет свой особый характер и статус. В главном эти черты системы оказываются неизбежными, и ее преимущества, в частности устранение наследственных привилегий, полностью перевешивают ее случайные недостатки. Последние нужно подвергать критике и, по возможности, делать реальным пересмотр классификации как во время получения образования, так и в последующей жизни.
Важный вывод из моей аргументации заключается в том, что через образование и его связь с профессиональной структурой гражданство выступает инструментом социальной стратификации. Нет никаких причин осуждать этот факт, но мы должны осознавать его последствия. Статус, который дает образование, признается в окружающем мире легитимным, потому что он пожалован институтом, созданным, чтобы обеспечить справедливые права гражданина. Рыночные предложения могут быть взвешенны в сравнении с претензиями, порождаемыми этим статусом. Если возникнет большое несоответствие между ними, последуют попытки устранить его, которые примут форму не торга о рыночной цене, а полемики о социальных правах. Возможно, уже существует серьезное несоответствие между ожиданиями обладателей среднего образования и статусом служащих, который, как правило, им предназначается.
Ранее я сказал, что в XX в. гражданство и капиталистическая классовая система находились в состоянии войны. Пожалуй, это выражение было слишком сильным, но очевидно, что первое вело к модификации второй. И все же мы утверждаем, что хотя статус – это принцип, конфликтующий с контрактом, стратифицированная статусная система, порождаемая гражданством, не выступает чуждым внешним элементом по отношению к экономическому миру. Социальные права в современной форме предполагают вторжение статуса на территорию контракта, подчинение рыночной цены социальной справедливости, замещение свободного торга декларацией прав. Но лежат ли эти принципы сегодня за рамками рынка или они уже укоренились в самой системе контракта? Я, безусловно, считаю, что имеет место вторая ситуация.
Как я уже заметил, одним из главных достижений политической власти в XIX в. было устранение препятствий для развития тред-юнионизма, позволявшего рабочим коллективно пользоваться своими гражданскими правами. Это было аномалией, поскольку прежде именно политические права использовались для коллективного действия посредством парламента и местных советов, а гражданские права носили в высшей степени личный характер, находясь в гармонии с индивидуализмом раннего капитализма. Тред-юнионизм привел к возникновению вторичной системы промышленного гражданства, которая естественным образом проникла в дух институтов гражданства. Коллективные гражданские права использовались не столько для торга в истинном смысле этого слова, сколько для утверждения базовых прав. Это положение было противоречивым, и потому оно могло иметь только переходный характер. Права – неподходящий предмет для торга. Добиваться прожиточного минимума в обществе, признающем прожиточный минимум социальным правом, столь же абсурдно, как требовать права голоса в обществе, признающем право голоса политическим правом. Но в начале XX в. этот абсурд был наделен смыслом. В это время коллективный спор считался вполне нормальной и мирной рыночной операцией, признавая при этом право гражданина на минимальные стандарты цивилизованной жизни. Именно в это право верили профсоюзы и с полным основанием стремились обеспечить его для своих членов при помощи коллективного спора.
После того как непосредственно перед Первой мировой войной вспыхнул ряд больших забастовок, это согласованное требование социальных прав стало раздаваться очень четко. Правительство было вынуждено вмешаться. Оно признавало, что делает это, чтобы защитить общественность, утверждая, что его не заботят обсуждаемые вопросы. В 1912 г. господин Асквит – главный переговорщик, сказал господину Асквиту – премьер-министру, что вмешательство провалилось и пострадал престиж правительства. На это премьер-министр ответил: «Каждое сказанное Вами слово подтверждает мое мнение. Это деградация правительства»
[225]. Вскоре история показала, что эта точка зрения была полным анахронизмом. Правительство больше не могло стоять в стороне от трудовых конфликтов, и оно должно было считаться с уровнем жизни и заработной платы рабочих. Ответом профсоюзов на вмешательство правительства в трудовые конфликты стало их вмешательство в работу правительства. Это было важным и благоприятным процессом, если принять во внимание его последствия. Ранее профсоюзы должны были утверждать социальные права, наступая из-за границ системы, в которой была сосредоточена власть. Сегодня они защищают их изнутри в сотрудничестве с правительством. В случае главных вопросов примитивный экономический торг превратился в нечто, более напоминающее совместную выработку политики.
