Я вспомнила Ёма, поцелуй в глаза и пришла в себя, вздрогнув.
– Юлий, я буду вас ждать!
– Настенька, я завтра позвоню!
– Ах!
Это вошёл Яр и столкнулся с ними на пороге. Они порскнули вниз по лестнице, как кошки. Брат с удивлением посмотрел им вслед.
– Что это было?
Мы молчали, как заговорщики. Яр пожал плечами и прикрыл за собой дверь.
– А вы отдыхаете, как я погляжу, – усмехается он, прохаживаясь по чердаку. Офис исчезает, как наваждение. Сначала ветшает диван. Затем рояль. Потом стены облезают, словно покрываются язвами. – Девственниц соблазняете. Ага. А как быть с тем, что я приказывал никого – слышите? – ни-ко-го живого сюда не пускать? Ни одной души. – Он падает на диван. Тот скрипит и прогибается. Ещё чуть-чуть, и мы его доломаем. Придётся тоже в гамаках спать, как наши ифриты. – А?
Юлик вжимает голову в плечи. Цезарь отводит глаза. Оба знают – нашкодили. И что даже если я буду их защищать, это вряд ли поможет.
Оглядывая их с лучезарной улыбкой, брат поднимается с дивана и подходит к роялю. Луч света падает на клавиатуру. Пыль красиво играет в этом луче.
– Ну что с вами делать? – говорит Яр и разбегается гаммой. Третья октава не держит строй. В пятой соль западает. Яр морщится. Разбегается снова. Рояль звучит как новый. Брат удовлетворённо кивает, начинает наигрывать. – Я слушаю.
Ифриты молчат. Яр играет джаз. Улучив секунду, пока он не видит, Юлик бросает на меня взгляд – как утопающий на красный спасательный круг на борту. Я делаю строгое лицо. Потом громко кхекаю и смотрю Яру в спину, готовясь что-то сказать в защиту этих остолопов. Но брат играет. Он так вдохновенно играет, что я уже понимаю – ничто им не грозит.
– Ладно. Так и быть. Я сегодня добрый. Прощу, – говорит он, и музыка повисает неразрешённым аккордом, неоконченной темой. Яр разворачивается и глядит на ифритов. – А сейчас быстро. Кыш отсюда. Чтобы глаза мои… – Манерным жестом вокруг лица он словно прогоняет пылинки.
Их не надо упрашивать.
– Слушаюсь, княже! – Цезарь в тот же миг исчезает.
– Будет исполнено в наилучшем виде! – не понимая от счастья, что говорит, выпаливает Юлик и пропадает следом.
Яр смеётся, оборачивается к роялю и играет с той же ноты, на которой оборвал. Прекрасно играет. Божественно. Значит, настроение то, что надо. Притопывает в такт. Заканчивает в мажоре.
Потом оборачивается ко мне. Я сижу на диване, уткнувшись подбородком в колени. Он вглядывается мне в лицо. Какое бы ни было у него настроение, меня он всегда поймёт.
– Хандришь, Яра?
– Хандрю, Яр.
– Тоскуешь?
– Тоскую. Брат, мне нужен варган. Может, ты мог бы… – поднимаю на него с надеждой глаза.
– Сделать тебе его?
– Да. Если не трудно… Всего лишь один.
Он смотрит пристально. Потом отходит. Разбрасывает ногами хлам у стены. Добирается до трубы. Поискав, наклоняется и поднимает уголёк.
– Хорошо. Каким ему быть?
Подходит к месту, где уцелела штукатурка. Осматривает критически, как художник – свежий холст. Белым платочком смахивает пыль.
– Я жду, Яра. Каким?
Он рисует. Сильными росчерками проводит две параллельные черты. Потом ещё. И выводит их в круг.
– Маленьким. Он должен быть маленьким и певучим, – говорю, не сводя с него глаз. – Певучим и ярким. То тихим, то громким. То мягким, то жёстким. То горячим, то холодным.
– Ты уверена, что это всё один? – смеясь, спрашивает брат. Накладывает поверх линий штрихи. Выводит колено, дорисовывая язычок.
– Точно. Совершенно точно. А ещё он должен быть строгим. Он не прощает ошибок. У него не только голос живой, но и характер. Понимаешь?
– Конечно же, понимаю. Чего здесь не понимать, – ухмыляется Яр. Аккуратно, особенно аккуратно заштриховывает кольцо на язычке. – Из чего он сделан?
– Сталь. От него остаётся привкус железа во рту. Похожий на привкус крови. Это волнует. От этого кружится голова и сильнее стучит сердце. И видишь людей насквозь, и видишь другие миры.
Я уже рядом с братом. Показываю на рисунок и поправляю, где надо. Радуюсь. Смеюсь.
– Оленей! – кричит Яр. – Небесных оленей на полях бесконечной росы!
– Горы! – вторю ему. – Горы и водопады!
– Игры русалок в лунной воде!
– Бег волков в серебристом лесу!
– Плеск форелей в ручье!
– Солнце! Много солнца после грозы! Блеск мокрой травы! И Лес! Наш Лес!
– Молодость, сестра! Вечную молодость, не доступную смертным!
– Жизнь, брат! Через край бьющую, пьянящую жизнь! Но главное – чтобы он был мой. Только мой, понимаешь? И один такой на всём белом свете.
– Понимаю. Конечно, я понимаю.
Перемазанные и счастливые, мы стоим возле стены, на которой нарисован гигантский варган. Стоим и любуемся. Разглядываем детали. Штрихи. Холодный проблеск металла. Игру теней под язычком.
– Красота, брат. Спасибо, – выдыхаю восхищённо.
– За что спасибо-то? Бери!
– Можно?
– Твой же. Бери!
Я слегка волнуюсь. В предвкушении бьётся сердце. Делаю шаг к стене, зажмуриваюсь и протягиваю руку. И он послушно ложится в ладонь – мой варган.
Глава 5
Ём
1
Всякая женщина рано или поздно понимает, что род – это дом, в котором суждено родиться и умереть, а родители – стены той единственной комнаты, в которой родился и умрёшь ты. Джуда поняла это, глядя на своего приятеля, о котором знала, что мать оставила его отца, когда чадуне не было и семи месяцев от роду. Приятель походил на человека, выросшего в комнате без одной стены: он боялся яркого света и щурился в темноте, он не мог смотреть в глаза ни одной женщине, потому что в каждой видел свою мать, и не умел пожать руку мужчине, потому что никто не научил его это делать. Когда он был маленьким, он боялся гусей и выкапывал из клумбы луковицы тюльпанов, а потом сажал их обратно корнями вверх. Джуда вспомнила, как читала в какой-то книге про дом, куда попала бомба, и от комнаты на третьем этаже остались лишь стена и книжный шкаф, из которого одна за другой падали книги. Приятель был похож на этот шкаф: он шатался на ветру, и книги падали из него, потому что ничто их не держало.
«В каждом младенце зашита не только его собственная смерть, но и смерть восемнадцати его потомков», – подумала тогда Джуда и решила, что не хочет быть комнатой, а уж тем паче одинокой стеной, потому что в её собственной комнате был бардак и трескалась штукатурка. Тогда она простила своих нерождённых потомков и пожелала, чтобы они также простили её, оставила приятеля, с которым спала к тому моменту год, и с этого дня её карьера пошла в рост, как тесто на свежих дрожжах, а в постели её больше никто не задерживался дольше этого срока.
