– Ты! – закричал Утёнок. – Ты, каменная куропатка! Скажи, я правильно угадал?!
– Ты башковитый птенец, – ответила куропатка. – Толстоват и клюв слабый, но соображаешь хорошо.
– Какую ты хочешь плату? – сказал Ковригсен. – Печь хлеб я больше не смогу, покуда рыбку не найду.
Утёнок был восхищён мужеством куропатки. Лежать так каждую ночь. И в дождь, и в страшный ветер. А всё ради камня. И он вдруг понял, что хочет стать каменным селезнем. Вот вырастет – и станет каменным селезнем, ужасно умным и совершенно бесстрашным.
Надо было немедленно рассказать об этом каменной куропатке. Что он, наверно, сумеет найти себе камень неподалёку. Тогда они смогут болтать и жалеть друг дружку в самые холодные и промозглые ночи.
Утёнок уже предвкушал, как обрадуют куропатку его слова. Но только он открыл клюв, собираясь выпустить на волю эти слова радости, как в лесу кто-то пискнул. Это был отчаянный душераздирающий вопль, и Утёнку сразу стало думаться о самых мокрых и ужасных ночах. В бесконечной дали от пекарни Ковригсена и печки Простодурсена. На холодном камне в глухой непроглядной темноте. Обо всех опасностях. Нет-нет, увольте. Каменный селезень – это не его призвание. Лучше он станет тестяным селезнем: тот сидит на тесте в задней комнате пекарни, а пухнущее тесто выпирает его наверх. «Да, – подумал он строго и с нажимом, разгоняя неприятные мысли, – я стану смелым тестяным селезнем и буду следить, чтобы тесто оставалось тёплым».
Пока Утёнок думал об этом, рядом кудахтали, торгуясь о плате.
Выяснилось: каменной куропатке вполне хватит хлебных крошек, она не ела их сорок с лишним лет.
Погрузив клюв в крошки, она стала описывать путникам их извилистую, кочковатую и опасную дорогу. Им придётся ещё углубиться в лес, влезть на холм, перейти дол, перебраться два раза через каменную насыпь, спуститься на сто шагов, потом ещё спуститься и обогнуть ельник. Там они увидят речку и нору, вот в той норе златорыбник и живёт.
– И он торгует золотыми рыбками? – не выдержал Ковригсен.
– Торгует золотыми рыбками?! Клё-клё-клё! – зашлась от хохота куропатка. – Нет, конечно!
– Он их так раздаёт?
– Клё-клё-клё! – куропатка веселилась пуще прежнего. – Нет, этот тип никому ничего не даёт. Разве что… но… О, какие восхитительные крошки! Нет ли ещё крошечек?
– То есть никакой золотой рыбки нет? – спросил Ковригсен.
– Как нет? Есть.
– Но где?
– В его плаче. Точнее говоря, в таких штучках маленьких… как их… в слезах. Точно – в его слезах.
– В его слезах?
– Вот именно. Проще не придумаешь. Каждый раз, как он плачет, заводится золотая рыбка.
– Куда ж он их девает? Их же о-го-го сколько набирается?
– У него ни одной нет, – ответила каменная куропатка. – Этот тип плачет так редко, что, считай, никогда не плачет. Но если ему и доведётся пустить слезу, так он сразу прячется. Он, видишь ли, боится увидеть свои слёзы. Вдруг они окажутся противные… О-хо-хо. Вот так оно устроено в этом подлунном мире. Так всё хитроумно да затейливо… Ух, что за чудо эти крошки! Дайте ещё немножко.
– Я и не знал, что золотые рыбки – такая редкость, – сказал Простодурсен.
А Ковригсен ничего не сказал. Луна робко светила ему в лицо, и на щеке вдоль носа чернел её тёмный отсвет. Вид у Ковригсена был несчастный. Он поднял на куропатку глаза – они были как два пустых блюдца.
– Ну пока-пока, – сказала каменная куропатка. – Спасибо, что навестили. Кстати, нельзя ли у вас заказать тортик на Рождество?
– Что? – не понял Ковригсен.
– Да тортик на Рождество, – повторила куропатка. – А то здесь в праздники одиноко. Лежу вся мокрая, в снегу и слякоти, одна радость – глотнуть дыма из далёких печных труб.
– Конечно, – кивнул Ковригсен. – Если я найду рыбку, то с меня торт на Рождество. Сам принесу.
– И чтобы крем на креме и сверху кремовые розочки! – оживилась куропатка.
И она снова с головой залезла в мешочек с крошками. А Ковригсен, Простодурсен и Утёнок ступили на извилистую, кочковатую и опасную дорожку к златорыбнику.
Они долго шли молча. Утёнок заснул. Он лежал у Простодурсена в кармане пальто, на каком-то мягком соре, вместе с двумя камнями-бульками и ни о чём не тревожился.
У Простодурсена ныли ноги. Ему хотелось домой, в свою кровать, к тёплой печке. И коврижек от Ковригсена хотелось. Но теперь уже дорога вперёд была короче дороги назад.
Они шли и шли. Ночь била им в нос влажными непонятными запахами. Изредка они слышали, как невидимые букашки тыркаются и стрекочут во мху и вереске. Над головами хлопали крыльями птицы и гудели деревья.
– Ты думаешь, она правда такая умная, курица эта? – спросил Простодурсен.
Они как раз, спотыкаясь, лезли через каменную насыпь. Потом, путаясь в мокрой траве, пересекли луг и снова вошли в лес – хотя он ощетинился ветками, загораживая вход.
– Думаешь, да? – снова приступился Простодурсен.
– Нет рыбки – нет коврижек, – коротко ответил Ковригсен.
– Но как ты заставишь его плакать? И как соберёшь его слёзы? Вдруг он окажется бешеным великаном?
– Он может оказаться милым гномом.
– А если куропатка подшутила над нами?
– А если нет?
– Присядем?
– Зачем?
– Ноги устали.
– Мы скоро дойдём.
– Тем более надо дух перевести – вдруг придётся убегать.
– Убегать?
– От этого типа. Неизвестно, захочет ли он плакать. Вдруг ему придёт в голову погнаться за нами.
– Хорошо, ищи ёлку.
Они с трудом брели в потёмках. Продирались сквозь густые ветки и принюхивались – и так, по запаху, нашли ёлку. Под ней было сухо и хорошо. Они легли на землю и накрылись огромным пальто Ковригсена.
– Ох, хорошо немного полежать, – протяжно выдохнул Простодурсен.
– Ага, – согласился Ковригсен. – Завтра как заберём золотую рыбку, так прямым ходом в пекарню – испечём огромный торт.
– Ты правда думаешь, что…
– Что?
– Сам не знаю, – сказал Простодурсен.
Они лежали и смотрели в тёмную ночь, где проносились рваные облака.
– Слышишь? – спросил Простодурсен.
– Что?
– Как будто речка журчит.
– Да. Мы же рядом, – ответил Ковригсен.
– Речки я люблю, – мечтательно сказал Простодурсен.
