Одна засмеялась ему в лицо, сказав, что жениться ему надо на маме – только она для него любимая женщина и непререкаемый авторитет.
Он тогда всерьез обиделся, и все как-то сошло на нет.
А вторая… здесь было сложнее. Сложнее и драматичней – она была замужем. Муж был важный чиновник от спорта, а к этому прилагалось – квартира на Фрунзенской, автомобиль с водителем, еженедельные пайки, которых хватило бы нормальной многодетной семье на месяц. Еще была роскошная дача, прислуга и командировки «за рубежи» – как говорила она.
Мужа она бросать не собиралась, а вот любить его, молодого любовника, это – пожалуйста!
Он очень хотел увести ее из семьи и очень страдал, когда она, смеясь, называла его дурачком и мальчишкой.
Он начинал давить, она злилась. Пошли упреки, скандалы, претензии. Тогда он впервые повел себя словно глупый пацан и собственноручно привел все к логичному концу – она, сощурив от злости прекрасные, вполлица, изумрудные глаза, бросила ему:
– Истерик и псих! – И, громко хлопнув входной дверью, исчезла из его жизни. Навсегда.
Однажды Прокофьев встретил Лизу с дочкой – оставив машину, бежал на Центральный рынок. Торопился. Вечером предполагалось очередное свидание.
А они торопились в цирк. Лизу он узнал и хотел проскочить мимо, но было поздно – та уже окликнула его.
Рассмотрев бывшую жену, Прокофьев скривился – Лиза обрюзгла, располнела, подурнела. Словом, ничего от ее красоты не осталось. Одета она была дурно, пострижена плохо, и он сморщился от дешевого запаха ее духов. Девочка, его дочка, прижалась к матери и смотрела на него исподлобья и с испугом.
Ему она совсем не понравилась – толстая, неуклюжая, черные, навыкате, «коровьи» глаза. Дурацкий розовый бант на голове – огромный, блестящий. Признак дурного вкуса. Старенький плащик и красные, с потертыми носами, туфельки.
Лиза была возбуждена этой встречей, тормошила девочку за плечо и приговаривала:
– Это – твой папа, Ларочка! Познакомься с ним, пожми ему руку.
Девочка совсем съежилась, на глазах у нее выступили слезы.
– Оставь ребенка, – сухо сказал он.
Она покорно закивала головой и все спрашивала, как он живет и как поживает Аделаида Ивановна.
Прокофьев недобро усмехнулся.
– А что, моя мать тебя сильно волнует?
Лиза растерялась и пожала плечами.
– Ну, ты и дура! – изумился он. – Что хорошего тебе сделала бывшая свекровь, чтобы о ней беспокоиться?
Лиза что-то залепетала в свое оправдание, а он махнул рукой – безнадежно, все безнадежно. Правильно говорила мать – без хребта!
– А замуж чего не выходишь? – поинтересовался он. – Не берут?
Лиза жалко улыбнулась.
– Да, как-то нет претендентов…
– А ты следи за собой! – посоветовал он. – Выглядишь как… пенсионерка.
Она скривилась, хлюпнула носом и стала поправлять на девочке бант.
– Ну, мы пошли? – нерешительно спросила она.
Он кивнул, разрешил.
– Идите! Еще опоздаете!
И они пошли. А он, глянув на часы, поспешил к рынку. У самого входа вдруг оглянулся, и сердце у него сжалось – они стояли у ларька с мороженым, и Лиза пересчитывала мелочь.
Он рванул к ним, достал из кармана десятку и смущенно протянул ей.
Лиза опять что-то залепетала, отпихивала его руку, краснела и бледнела, а он, махнув рукой, заторопился прочь.
Спустя добрый десяток лет бывшая жена позвонила ему и пригласила на свадьбу Ларочки.
– Когда? – с тоской спросил он и с облегчением выдохнул: – Ну, двадцать пятого я в Иркутске!
Она расстроилась, причитая:
– Ну, как же так, все же – отец! И Ларочке будет приятно!
– Работа, Лиза, – сухо ответил он и добавил: – Поздравить – поздравлю. Деньги завезет шофер.
– При чем тут деньги? – вздохнула Лиза и положила трубку.
Водителя с деньгами он все же отправил, и сумма была внушительной – в конверт вложил пятьсот рублей. А на те пятьсот тогда позволить себе было можно, ох, много всего!
Лиза умерла в пятьдесят – ужасно, но… Такая судьба. Тогда позвонила Лара и сказала про похороны, Прокофьев болел – и вправду болел! Без температуры, но кашлял прилично. Был промозглый ноябрь, и вылезать из постели совсем не хотелось.
Полночи он думал про похороны, искал себе оправдания и наконец успокоился – да, некрасиво. Мать его дочери. Но – абсолютно чужой человек. Абсолютно! И к чему тут разыгрывать драму? Лично для него никакой драмы нет. А что подумают люди, так на это ему вообще наплевать. Да и какие люди? Лизины полторы подруги и пара убогих престарелых родственников? Он даже не помнит их имен. А что до дочери, так у той муж и дети. Вот вам и поддержка. Да к тому же он не пацан, чтобы так наплевать на свое здоровье. Матушка всегда говорила, что у него слабые легкие – реакция Пирке у него всегда была положительной.
Выписав себе индульгенцию, Прокофьев спокойно уснул и проспал до полудня.
Муки совести его не посещали – ну, может, так, слегка. Поскребли кошки и – смылись.
Так, впрочем, было всегда.
Когда ему перевалило за семьдесят и начали наступать, как грозные танки, новые времена, от дел он почти отошел.
Не совсем, а просто подвинулся, уступив дорогу молодым. Но те, «молодые», его послушные ученики, оказались людьми на редкость приличными и патрона своего – так уважительно они его называли – не оставили. Времена-то настали новые, а связи никто не отменял. И он благородно, но с дальним прицелом связи свои «передал». Ребята оказались ловкими, ушлыми и быстро пробились. Но и его не забывали – раз в месяц конвертики подвозили. В конвертиках было негусто, но, как говорится, приличная прибавка к пенсии. Словом, он не бедствовал и серую пенсионерскую жизнь не влачил. Хватало на все – на продукты из приличного магазина, на шмотки, к которым интерес был, конечно, утрачен, но не совсем. Не до конца, слава богу.
И квартирку свою скромную обновил – классный, надо сказать, сделал ремонт. Матушкина квартира тоже была «при деле» – успешно сдавалась. Не за большие деньги – в ней, кстати, проживал один из прилежных «учеников». Аренда была символическая, но по сути давала больше.
И ресторанчик позволить себе мог – да что там! Довольно часто. И в театры хаживал – ну, здесь уж точно – по контрамаркам. Старые связи работали, курилка-то жил и помирать не собирался.
Жил Прокофьев в свое удовольствие – впрочем, к этому он привык. «Не отвыкать же!» – пошучивал он.
К женщинам он интерес потерял – это его огорчало, но он, как всегда, находил оправдание: ну, сколько можно, в конце концов! Уж ему-то, да за его жизнь… Позавидует любой. Да и возраст берет свое, никуда не денешься.
