– Откуда такие познания? – удивилась подруга.
Но, похоже, к сведению приняла – стала интересоваться у Людмилы Васильевны, как ставить тесто на пироги.
– Слушай! – вдруг осенило Зину. – А давай-ка махнем на море! Возьмем с собой Герку и Половинкина. И – вперед! В Туапсе или в Сочи.
Нюта растерялась, но через пару минут сказала:
– А что, махнем! Море – это всегда прекрасно.
Оставалось уговорить родителей. Зине было проще – она ехала, точнее собиралась ехать, с братом. А вот Нюте еще предстояли баталии.
Решили на воскресенье позвать друзей на шашлыки. Пусть родители познакомятся, посмотрят на кавалеров и успокоятся.
К двенадцати пошли по дороге на станцию встречать гостей. Встретили на полпути – два худых и сутулых очкарика в клетчатых ковбойках и сандалиях, словно близнецы-братья, шли им навстречу, таща в руках авоськи с мясом и бутылками сухого вина.
От такого сходства друзей Нюта еле сдержала смех: физики, умники, будущие гении – что поделаешь? И все же смешно – как под копирку! У них что, на физмате все такие?
Зина зарделась, засмущалась и затараторила какую-то ерунду. «Гений» Половинкин радостно оглядывал окрестности, срывая по пути то ромашку, то колокольчик, и подносил к острому носу.
– Полевые цветы не пахнут, – авторитетно заметила Нюта.
Половинкин настаивал, что запах есть – почти неуловимый, луговой и свежий. Понюхали по очереди, и Зина яростно принялась утверждать, что да, есть, конечно же, есть. Да еще какой! «Просто у тебя, Нюта, с обонянием неважно».
Ну, неважно так неважно – какая разница. Половинкин с Зиной пошли вперед, а Нюта осталась с Германом. Шли и молчали – было слегка неловко, но говорить было не о чем. В конце концов, беседу должен поддерживать мужчина, решила она.
Родители встретили друзей благосклонно, и отец помогал разжигать костер для шашлыков.
Стол накрыли на улице, возле жасмина. Дым от костра разогнал назойливых комаров. Герман взял отцовскую гитару, долго настраивал и наконец запел. Это были бардовские песни – Визбора, Городницкого, Окуджавы.
Пел он негромко, но голосом приятным и с душой. Эти песни настроили всех на душевный и теплый лад, и стало светлей на душе, и сердце щемило от предвкушения какого-то призрачного и непонятного счастья и неизвестных, но обязательных перемен.
Потом долго гуляли по улицам, болтали о жизни и обсуждали поездку на море.
Герман рассказывал ей, как ходил в байдарочные походы по Енисею и Лене. Как ездил с экспедицией в Якутию и чуть не погиб в болоте – спас олень, за которого он зацепился и спасся, а олень погиб, и он будет всю жизнь помнить его глаза, полные ужаса и тоски.
Она слушала его с интересом – рассказчик он был отличный, но интерес был сугубо человеческий, как мужчину она его не воспринимала совсем – так, брат подруги и, возможно, скорый попутчик.
Через неделю они сидели в плацкартном вагоне поезда Москва – Туапсе и с любопытством разглядывали пейзаж за окном.
Сняли две комнатки у хозяйки – не комнатки, скорее халупки, шалаши из картона, как назвал их Герман. Но их, молодых и совсем неприхотливых, это не расстроило, а, наоборот, развеселило.
Зина старалась на кухне, но девчонки были объявлены неумехами, и они решили питаться в столовых – не шик, конечно, но все же… «Риск отравления такой же, а хлопот меньше», – остроумно заключил Герман. А в столовых были очереди. Да еще какие! Решили – мужчины с пляжа уходят раньше и занимают очередь. День – Половинкин, день – Герман. А спустя час присоединяются девушки.
Зина меняла наряды и гордилась модным купальником. Старалась изо всех сил. Половинкин в море заходил редко и неохотно, долго стоял по щиколотку в воде, ежился, смешно морщил нос и все не решался зайти поглубже.
Нюта смотрела на него и никак не могла понять, чем привлек ее подругу этот смешной человек.
Герман был тоже из зануд и «очкариков», но по крайней мере у него присутствовал юмор, гитара и организаторские способности.
Вечерами Зина и Половинкин уходили «пройтиться». Нюта читала у себя в конурке под свет тусклой хозяйской лампочки. Герман сидел во дворе и штудировал научные книги.
И никакого дела друг до друга им не было – это было так очевидно, что никто из них не старался произвести хоть какое-то впечатление на другого.
Ночью Зина жарко шептала, что Половинкин «почти готов», дело продвигается, и они уже целовались.
– После этого он обязан жениться, – смеялась Нюта, – а твое дело его в этом убедить!
Каникулы пролетели быстро, и вот они снова в поезде, а поезд идет в Москву. Нюта смотрела в окно и думала о том, как бесполезно пролетает ее жизнь – вот так же, как придорожные полустанки, как села с пышными палисадниками, как бабы, стоящие вдоль полотна и машущие проходящему поезду.
Она опять загрустила и поняла, что любовь никуда из сердца не делась, и никуда не делась печаль, и боль осталась – такая же щемящая, все еще сильная…
Она легла на полку, отвернулась к стене и заплакала.
Зина и Половинкин, обнявшись, стояли в коридоре и о чем-то шептались.
А Герман подошел к Нюте и погладил ее по волосам.
– Все будет хорошо, – шепнул он, – я тебе обещаю.
А она – от этого внимания, понимания и человеческой, внимательной нежности – расплакалась пуще прежнего.
Он вышел в коридор и прикрыл за собой дверь купе. Она была ему за это благодарна и подумала, что он хороший человек и прекрасный друг.
Встреча с родителями и запах маминых пирогов и родного дома – в эту минуту она ощутила такую радость и такое счастье, что долго не могла наговориться и все целовала мать и обнимала отца.
Вечером к ней зашла мать и, погладив ее по голове, тихо спросила:
– Ну, что? Отпустило?
Она дернулась под ее рукой и резко и сухо спросила:
– Что именно? Что ты имеешь в виду?
Мать растерялась и смущенно пролепетала:
– То, что тебя мучило…
– А человека всегда что-то мучает! – дерзко и с вызовом ответила Нюта. – Например, совесть. Или обида. Или чувство вины!
– Ну, тебе как-то… Еще рановато… – вздохнула мать. – Особенно про вину и обиду…
Нюта не ответила и отвернулась к стене. Мать вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь.
И опять нахлынула такая тоска, снова затопила сердце, окатила горячей волной, сдавила горло.
Ни на один день она не переставала думать о нем. Только с каждым днем его лицо становилось все более расплывчатым, словно немного размытым, нечетким, как детская переводная картинка.
И голос его она почти забыла – вернее, помнила так отдаленно, так приглушенно, словно издалека. А запах табака и «Шипра» остался ярким, почти назойливым. И она тут же улавливала его у прохожих мужчин и останавливалась, оборачивалась им вслед.
