Но еще надо разобраться в том, что такое в действительности была революция, замышлявшаяся в 63 г. Катилиной и его сообщниками, каковы были первоначальные намерения той решительной части оппозиции, которая готовила переворот? Сам Цицерон, а за ним Саллюстий изображают нам Катилину и его сообщников в театрально-ужасном виде какой-то банды потерявших честь и совесть грабителей и убийц, врагов культурного общества, лишенных какой-либо идейной программы. Эта характеристика катилинариев оставалась на долгие века, получила силу неразрушимого изваяния и вошла в литературный и даже школьный обиход новой Европы. Цели заговорщиков сводились будто бы к убийствам в Риме и во всей Италии, террору оптиматов посредством поджога города, истреблению principes и возмущению рабов.
Но в странном контрасте с планом такого беспредметного разрушения находится программа, которую Саллюстий вкладывает в уста самого Катилины при изображении одного из собраний. Агитатор обращается ко всем тем, кто отодвинут от дел, разорен, лишен дома, заработка, пропитания вследствие господства олигархии магнатов; он призывает к демократическому перевороту; его слушатели – люди всякого звания, но, во всяком случае, они состоят из недовольных подчиненных положением в республике, лишенных участия в имперских доходах и выгодах. Этих людей масса; непонятно только, зачем Саллюстий заставляет Катилину увести их в глубину своей квартиры, чтобы выслушать это обращение, и какой смысл для заговорщиков, если бы действительно налицо был заговор, имела общая агитационная речь.
Как мало вообще для предприятия катилинариев подходит традиционное обозначение заговора, видно из одного характерного места у Цицерона. Немного позднее, защищая Мурену, соперника Катилины на консульских выборах 63 г., обвинявшегося в подкупе, Цицерон вспоминает, как велика была опасность от Катилины; свою оценку он старается подкрепить выражениями из речи агитатора: по его словам, Катилина говорил, обращаясь к своей партии, «что только тот может быть верным защитником страдающих, кто сам несчастен; обездоленные и притесняемые не должны верить обещаниям людей, живущих в благополучии и достатке; если они хотят взять назад то, что у них отнято, и опять наполнить чашу жизни, пусть глядят на него, своего вождя, осталась ли у него хоть кроха владения, и пусть взвесят, на что он способен дерзать: нужно, чтобы тот, кто станет вождем и знаменосцем бедняков, сам был безгранично смел и очень беден»
[49].
Как согласить наличность таинственного заговора кучки террористов и подобные агитационные обращения к широким кругам населения? Как представить себе вообще, что с одной стороны приготовлялся в величайшем секрете какой-то адский план, и в то же время происходила открыто вербовка сторонников в Этрурии и Апулии, организовался вызов сулланских ветеранов в Рим на голосования? Читая обвинения, выставленные Цицероном, ясно чувствуешь, что доказательств никаких нет в пользу существования террористических замыслов; даже во второй своей речи, после отъезда Катилины из Рима, которого так добивался Цицерон, глава правительства все еще неопределенно ссылается на глухую общую молву, на распространенные страхи. Доказать удается только наличность переговоров между оставшимися в Риме единомышленниками Катилины и альпийским народом, аллоброгами, которые, по-видимому, примкнули к движению в надежде на объявление общего банкрота в Риме, чтобы ликвидировать свои долги у римских ростовщиков, успевших к ним проникнуть.
Вообще чем больше присматривается мы к реальным подробностям движения 63 г., лишь случайно проскальзывающим у Цицерона, тем менее кажется нам подходящим традиционное название «заговора». В Риме, несомненно, сидят главные организаторы, они рассылают своих агентов в различные концы Италии, у них потом оказывается свое войско в Этрурии, лагерь с запасами. Но значит ли это, что они собирали беспокойные элементы только для того, чтобы в условленную минуту подвести их к Риму и, воспользовавшись этой демонстрацией, осуществить в столице убийства и захваты? Не есть ли вся эта conjuratio – миф, разрисованный позднее более детально драматическими чертами с прибавлением обряда смешения крови и мрачного братания сообщников?
Как ни старался потом Цицерон, при обработке катилинарных речей для издания, оправдать свое поведение, и в особенности юридическое убийство сторонников Катилины, необходимостью пресечь непосредственно грозивший революционный террор, но фактов все-таки нельзя было сочинить. И он достигает своей препарацией и ретушовкой только того, что первая речь, сказанная в момент встречи с Катилиной в сенате 7 ноября 63 года, производит впечатление провокации. Цицерон рисует какую-то картину общей паники, виновник которой на виду у всех ходит с поднятой головой и готовит свои ужасные планы. Отчего же консул не арестует его? Ведь сенат уполномочил главу исполнительной власти на чрезвычайные меры. Потому что определенных обвинений нет, не к чему придраться. Цицерону нужны компрометирующие поступки. Если бы сделали хотя бы одно преждевременное покушение! Как досадно ему, что «заговорщики», и в особенности самый выдающийся, столь сдержанны. Как хорошо бы вытеснить их из города, побудить к отъезду, – тогда будут ясны их враждебные намерения! Цицерон как бы говорит, обращаясь к Катилине: «Все равно, планы ваши нам известны, тебя лично выдали, обо всем донесли, момент упущен, отчаивайся, иди на крайность; уезжай, это тебе же выгоднее».
Неясно, что собственно заставило Катилину уехать из Рима, но отъезд его донельзя был желателен Цицерону именно в качестве компрометирующего шага: «Не одолеть бы мне этого хитрого, энергичного, деятельного, талантливого человека, – признается Цицерон потом – если бы от неясных козней в городе я его не толкнул на открытый военный разбой»
[50].
Вот это восстание и было самым страшным делом, которого можно было ждать от катилинариев. Но даже из цицероновских выражений видно, что оно не имелось в виду с самого начала, что на этот путь действительно пошли с отчаяния, когда ничего более не осталось. Обыкновенно изображение катилинарного заговора начинают с известной неблагоприятной характеристики даровитого, но в конец испорченного развратника, преступного типа; отсюда заранее получается невыгодный момент для оценки движения. Попробуем отрешиться от личного элемента и начать с самого движения, поскольку оно выясняется из обстановки.
Демократическая партия вносит крупнейший проект реформы. После настойчивой агитации инициатор Рулл берет его назад. Почему? Противник отвлечет от него городских посетителей народного собрания, а сельских, которым задуманная реформа была как раз особенно нужна, привлечь и организовать оказалось очень трудно, если не совсем невозможно. Положение было несколько похоже на 90 год: всадники опять соединились с правящей аристократией против деревенской и мелковладельческой Италии. Вероятно, часть мирных популяров отчаялась в благоприятном исходе и отступилась от политической борьбы, но другие могли решиться на союз с воинственной группой нобилей, недовольных сулланцев, эмигрантов, с рыцарским пролетариатом, если так можно выразиться. Наиболее деятельные из последней группы, впереди всех Катилина, прежде всего, хотели, как это признает и Цицерон, вытеснить правящую олигархию и занять для себя высшие должности: Катилина упорно каждый год ставил свою кандидатуру в консулы. Союз Катилины, Лентула и др. с демократами мог состоять в том, что первые, партия политического действия, принимали на себя, в случае достижения власти, задачу провести аграрную, финансовую и административную программу 64 г. Демократическая партия должна была поддерживать их на выборах, в свою очередь катилинарии обещали доставить в город свои голосующие батальоны. Цицерон говорит, что на выборах 63 г. все видели Катилину окруженным сулланскими ветеранами, колонистами этрусских городов Арреция и Фэзул, которые бросались в глаза всякому своим грозным и вызывающим видом.
