Кажется, прошлое, когда он без нее дышать не мог, возвращалось… Ой, не дай бог!
– Пойду, – кивнул он и обреченно побрел к вешалке, на которой висела его шинель.
У Жени было холодное, сосредоточенное лицо, до того спокойное, что Вадим старался на нее не смотреть – жуть брала.
Что-то происходило. Что-то непонятное. Необъяснимое! И он не мог даже попытаться понять, что творится, – сразу наплывала серая пелена, туманила сознание. Проще было делать то, что говорила Женька. Молча подчиняться.
– Жень, – пробормотал он, когда подошли к калитке, – там все в крови. Там же не убирали. Может быть, тебе лучше туда не ходить? Я сам посмотрю.
– Я туда и не иду, – бросила Женя, остановившись перед калиткой и разглядывая затоптанный снег. Потом опустилась на колени и сунула руку в сугроб. Пошарила в нем и поднялась, одной рукой отряхивая снег с брюк, а другую протягивая Вадиму:
– Вот она.
Он смотрел и не верил глазам. На ладони Жени лежала ручка – дорогой «Паркер», совершенно такой, какой он видел в комиссионке. «Паркер» стоил там две тысячи рублей. Конечно, Вадим на безденежье не жаловался: у лейтенанта милиции оклад по должности был 1200 рублей, надбавка за выслугу лет – 69, за отдаленность – 180, оклад за специальное звание – 500. Правда, ежемесячно высчитывали 70 рублей на обязательный государственный заем и 98 рублей 26 копеек подоходного налога. В итоге на руки он получал 1780 руб. 74 коп. То есть, если подэкономить, он мог бы себе позволить купить «Паркер», но особой надобности в этом не было. Он же не писатель! И не поэт!
– Значит, он ее здесь потерял, когда сдаваться пошел, – пробормотал Вадим.
– Это не Мишка потерял, – тихо сказала Женя. – Это тот потерял, кто тётю Тому убил. Хотел забрать… но он очень устал… он здесь поскользнулся, упал… не заметил, как потерял ручку. Потом, конечно, спохватился, но возвращаться побоялся. А ручка ему нужна. Именно эта ручка… Потому что…
– Что? – проронил Вадим, не веря теперь и ушам. – Но ведь Герасимов сам признался в убийстве! Сам пришел и признался! Его никто не подозревал, никто не допрашивал!
– Мишка не убивал тётю Тому, – покачала Женя головой.
– Но он же признался!
– Это неважно.
– Ну да, конечно! – криво усмехнулся Вадим. – Признание преступника уже неважно стало! Новые новости в юриспруденции! Но кто же тогда убил Тамару Константиновну?
Женя смотрела на него расширенными глазами. «Что она видит?!» – испугался Вадим. А она в этот миг видела заснеженную поляну и горностая, который зарывает в сугроб ястреба и зайца. Ястреб помог горностаю – он убил зайца, который мог бы скрыться, а потом горностай убил ястреба и завладел двойной добычей…
Вадим вздохнул свободней – глаза Жени снова ожили:
– Ее убил тот, кто отправил мне телеграмму, конечно.
Вадим схватился за воротный столбик:
– Как так?
– Да так, – зло зыркнула на него Женя. – Так, что телеграмму он отправил позавчера назад. А тётю Тому убили когда? Вчера? Вот именно! Теперь понял? Этот человек заранее знал, что убьет ее.
– Но зачем он отправил тебе телеграмму заранее?! Тебе бы так и так сообщили!
– Он не хотел ждать, – медленно ответила Женя. – Он слишком долго ждал. Он больше не может ждать. Он хочет уехать и поскорей увидеть свою дочь.
– Какую еще дочь?! – крикнул Вадим. – Откуда ты это взяла?! Я убежден, что всё это сделал Герасимов! И телеграмму отправил, и Тамару Константиновну убил!
Женя почти не слушала, осторожно поглаживая «Паркер». То, что поведала ей эта ручка, казалось настолько очевидным, что тратить время на объяснения было просто глупо. К тому же Вадим все равно не поверил бы. Наверное, решил бы, что бывшая одноклассница сошла с ума, начни она рассказывать про того немца, который… который, оказывается, ручку Мишке совсем не дарил. У немца забрала эту ручку какая-то невозможно красивая девушка, совсем юная, которая изображала из себя сумасшедшую. Эта девушка была в чем-то подобна Жене… она тоже видела то, чего не видят другие… но ее никто, конечно, не слышал, никто, а она строила из себя полную идиотку, в душе хохоча при этом над теми, кто смеялся и издевался над ней. Она взяла ручку у немца и передала Мишке, сказав… сказав… что-то про ее отца, которого Мишка должен слушаться. Почему?
Кто ее отец? Откуда это разрывающее мозг ощущение, что ее отец как-то связан с Женей, более того – что с ней как-то связан тот немец, которому раньше принадлежал «Паркер»?!
Она сосредоточилась. Догадка где-то рядом, рядом… она леденит, как присутствие врага…
– Я понял! – вдруг ворвался в ее мысли голос Вадима. – Я понял, что надо сделать! Надо пойти на главпочтамт и попросить бланк этой телеграммы. Бланки заполняют вручную. Возможно, там окажется почерк Герасимова. А если очень повезет, приемщица вспомнит, как выглядел человек, который отправлял телеграмму.
– Не надо никуда идти, – тихо сказала Женя. – Я знаю, как он выглядит. Он невысокий, очень худой. У него резкие черты лица, словно вырезанные из дерева. И у него разные глаза: один болотного цвета, другой синий, ярко-синий, словно бы эмалевый.
Вадим тихо ахнул, вспомнив рассказ редакционной секретарши. Именно так она описывала человека, который позавчера интересовался адресом Жени Васильевой! Но Женька-то откуда может это знать?
Он открыл рот, чтобы спросить об этом, но не успел.
– Я знаю потому, что вижу его, – тихо сказала Женя. – Он здесь. Вот он.
Бикин, 1960 год
Саша очнулся внезапно. Огляделся. Он лежал в незнакомой больничной палате. Кругом стояли койки, на них спали люди.
Саша покосился на тумбочку и увидел свои часы. Стрелки показывали 2.30. Поскольку светило солнце, понятно, что не ночи. Разгар дня. С 14.00 до 15.30 или до 16.00 в больницах обычно тихий час, поэтому люди на соседних койках спят…
Бинт, охватывающий живот, мешал Саше повернуться, и всё там так болело внутри… Да ничего! Главное, он жив. А ведь ничего не помнил с той минуты, как смотрел на замедленный полет пули, которая вылетела из ружья Киры Самара. И последнее, что врезалось в память, это бледное лицо Киры, нависшее над ним, и его торжествующий шепот: «Ромашов, я всё сделал!»
– Ромашов… – слабо пробормотал Саша. – Почему Ромашов?
И в ту секунду, как он произнес это слово, почудилось, будто в него снова вонзилась пуля, только не в солнечное сплетение, а в голову. Такая боль пронзила виски, что в глазах всё смерклось. Саша схватился за голову обеими руками и застонал… и в этот миг между его напряженными ладонями словно вольтова дуга
[61] прошла, а потом боль исчезла, зрение прояснилось, и он увидел Андрея Мольченко, вернее Ромашова, стоящего не где-нибудь, а на улице Запарина, где Саша прожил столько прекрасных лет и откуда бежал после страшного открытия.
