– Жив он? – чуть слышно, моляще выдохнул Данила.
– Жив еще, но плохая рана, очень плохая! – простонала Зоя Савельевна, подняв на него заплаканные глаза. – Нужен хирург, чтобы пулю вытащить, рану зашить. Понимаешь?
Тот кивнул, рывком поднял с полу Никифора, который очумело водил глазами из стороны в сторону, следя за происходящим, и крикнул:
– Беги к Борису Самару, пусть звонит в район, вызывает вертолет! Сашу надо в больницу отправить!
– Не ходи никуда! – вцепилась в мужа Серафима. – Пусть русский окчичи най умрет, как мой ребенок умер! Мой сыночек! Он мое дитя убил! А я хотела убить его! Маленьким острым ножом! Если он еще жив – я его добью!
– Молчи! – рявкнул Данила. – Родишь другого! И третьего! А если в тюрьму сядешь, никого не больше родишь. Чего стоишь, Никифор? Хочешь жену в тюрьме видеть? Беги скорей!
Никифор на подгибающихся ногах вывалился вон, тяжело затопал по коридору.
Данила осторожно подошел к Кире Самару, по-прежнему лежавшему неподвижно, взял со стола пеленку, разорвал ее на полосы и накрепко связал шаману руки и ноги. И только тут заметил, что он мертв.
Хабаровский край, побережье Татарского пролива, 1960 год
Маленький черный катерок, надсадно тарахтя мотором, старательно пробирался по морю, то и дело зарываясь в воду острым носом, но упорно взбираясь на крутые гребни снова и снова.
Женя стояла у борта, глядя, как волны вздымались, выбрасывая белые всплески пены, проваливались, сливаясь с гладью, но тотчас снова выгибали темно-зеленые горбы. Мельтешение их казалось бесконечным: уже и не верилось, что есть где-то берег, твердые скалы, земля.
– Профитилит до воспаления легких! – закричал Кулагин, старшина катера. – Возвращайся в каюту! Серега вон спит как человек, и ты пойди поспи. Нам еще час идти до места, не меньше. Да и ветер на северный меняется, скоро еще больше похолодает!
Женя резко мотнула головой. Она уже насиделась в каюте, хватит. Сергей задремал, а она не могла. Там было так душно, что у нее заломило виски. Их словно прошивало болью. И страшно было почему-то, до одури страшно! Наверное, каждого человека, который оказывается во время шторма в море, посещает этот страх, только люди скрывают его от других, а главное, стараются не поддаваться ему сами. Но Женя поддалась… И страх теперь не уходил, как она ни пыталась его отогнать. Наплывали мучительные, безнадежные мысли о том, что потерявший управление катерок долгие, долгие месяцы и, может быть, годы будет носиться по волнам, словно некий собрат «Летучего голландца». Но при этом Женя слышала, как рокочет мотор. Катер и не собирался терять управление! Откуда же взялось это ощущение почти невыносимой безнадежности, с которым было никак не справиться? Вдобавок Женя чувствовала себя такой слабой, как если бы не ела много дней… много больше, чем может выдержать обычный человек. И еще мучила жажда, страшная жажда. В углу каюты стоял бачок с кружкой на цепочке. Бачок был полон пресной воды, и Женя добрела до бачка, напилась… однако ощущение жажды не исчезло. Конечно, ее невозможно утолить, если уже много дней пьешь всего лишь по четверти маленького стаканчика ржавой, пахнущей тавотом, чуть солоноватой воды, которую удается нацедить в полузатопленном машинном отделении…
Что за глупости лезут в голову?!
Только что была выпита полная кружка отличной пресной воды! Какое еще полузатопленное машинное отделение? Скорей на воздух!
Она вдруг остро почувствовала, что если не выберется сейчас на свежий воздух, то не сможет выбраться уже никогда.
Катер качало так, что Женя еле добрела до двери каюты. И слабо скребла ногтями по ней, толкала, надрываясь, не в силах понять, что дверь нужно тянуть на себя… Руки, бессильно царапающие дверь, вдруг показались ей чужими: почерневшими, иссохшими, с черными, обломанными ногтями.
Да что за чепуха мерещится?!
Вспышка злости на себя придала сил и помогла выбраться из каюты. На палубе стало чуть легче, но ненадолго. Кажется, она поторопилась похвастать Сергею, что не страдает морской болезнью… Мутило, мутило и от качки, и от ветра – этого сырого, чудовищно тяжелого ветра, который, казалось, наполнен не только запахами горько-соленой воды, но и человеческого горя.
И тут снова кольнуло болью – разом в голову и в грудь. Как будто острые льдинки вонзились в мозг и сердце! Женя даже зажмурилась от этой мгновенной острой боли и среди мельтешения разноцветных пятен под веками увидела косо взметнувшиеся на волне черное, избитое штормами судно. Море швыряло его как щепку. Это была баржа.
Женя открыла глаза, испуганно огляделась.
Только волны вокруг, только гряда однообразных пенистых волн. И серое, ненастное, пронизанное метельными вихрями небо… А над баржей светило солнце!
Почудилось? Нет, она знала, чувствовала, что ей не почудилось!
Закрыла глаза – и тотчас снова явилась перед внутренним взором мертвая баржа. Однако на сей раз Женя отчетливо различила сквозь черный, осклизлый, избитый тяжелыми волнами борт четыре красных точки. Это бились четыре живых сердца. На этом полуразбитом судне находились люди!
Они были почти мертвы от голода и жажды.
На земле их уже давно считали мертвыми, и сейчас они прощались друг с другом, чувствуя, что этого дня уже не переживут.
Вокруг судна там и сям мелькали плавники акул.
– Кто останется последним, пусть напишет наши имена. Может быть, когда-нибудь баржу найдут…
Женя с трудом разобрала в шуме волн этот слабый голос, тотчас унесенный порывом ветра, – или взбаламученного сознания?
Она открыла глаза, прижала руки к груди, огляделась. Кулагин по-прежнему стоял неподалеку, и если поглядывал на нее с беспокойством, то лишь потому, что побаивался за свою случайную пассажирку. Как бы за борт не свалилась! К присутствию женщины на катере он относился резко отрицательно.
Бесполезно было спрашивать, заметил ли Кулагин баржу. Если бы заметил – немедленно ринулся бы в рубку: давать радиограмму на берег.
Значит, это было видение.
Но не бред, не морок. Вещее видение!
Женя внезапно осознала это, смирилась с этой мыслью – и стало легче. Никакого потрясения, ошеломления она уже не испытывала. Ею овладело спокойствие, которое она назвала бы леденящим, – хотя в окружающем ее студеном, пронизанном ледяным ветром пространстве это сравнение было или недостаточным, или избыточным.
Это спокойствие было примерно сходно с тем, что Женя испытала, стоя на березе и сквозь стену дома проникая в мысли перепуганного Мишки Герасимова, который пришел просить в долг керосин, а оказался обвинен чуть ли не в покушении на убийство. Нечто подобное – хотя в гораздо меньшей степени! – она ощущала, когда «видела насквозь» тех, кто шарил по карманам в школьной раздевалке или воровал инструменты в кабинете труда. Но тогда это были некие незначительные прозрения, на которые Женя почти не обращала внимания. А сейчас прозрение владело ею, как тиран, и управляло ее сознанием, ее душой, ее силами, которые до сего момента оставались тайными даже для нее самой.
