Наконец он понял, что надо развести огонь, пока еще хоть что-то видно, а значит, закрыть полог, чтобы не задувало. В темной палатке, второпях, он не сразу справился даже с этим простым делом – высечь искру, раздуть трут и поднести его к фитилю свечи. Потом повозился с фонарем – надежным, бронзовым, со стеклянными окошками. Разжечь его было нелегко, но необходимо, потому что открытый огонь задуло бы при откинутом пологе. Наконец справился. Снаружи еще не совсем стемнело, но пришлось подождать, пока глаза привыкнут к сумеркам. Ветер обжигал лицо. Прибрежная полоска дрожала под ударами невидимых волн. Зрение возвращалось медленней черепахи. Дом чудился теперь черным провалом в бездну. Если Дахилис вернулась, пока он возился внутри, она, должно быть, уже уснула.
Его пронзило, словно мечом.
Уснула? Не может быть! Она говорила о вечерней молитве; наверняка при огне. И очаг бы разожгла. А там ни проблеска…
Он спорил сам с собой, задыхаясь от напряжения. Он пропустил ее приход. Все ставни и дверь накрепко закрыты. Если он войдет в Дом, она перепугается до смерти. Если что-нибудь случилось, она должна прийти к нему сама. Держись, Грациллоний, не покидай свой пост.
Шуршал снег. Тьма стала непроглядной. Грациллоний протянул руки к небу.
– Митра, Господь Закона, что мне делать?
Тихий голос ответил:
– Посмотри на дым…
Сердце пропустило удар. Дым жертвоприношения, дым очага… как бы мгновенно ни уносил его ветер, отблеск огня виден над дымоходом… но света нет. Ни проблеска.
Грациллоний вдруг успокоился. Словно перед битвой. Некогда размышлять, молиться, надеяться. Только обнажить меч…
Он вынес фонарь, держа его за дужку как можно ниже, чтобы отыскать начало тропы. Ветер, снег, ночь – все это отошло куда-то, гром прибоя доносился словно из бесконечного далека… На двери Дома – молоток в форме трезубца. Он ударил что было силы.
– Дахилис, Дахилис, ты здесь? – голос сорвался. – Грех на мне, – сказал он, больше ради нее, и открыл дверь.
По единственной комнате Дома заметались тени. Наверх в башню вела лестница. Но там, наверху, всего лишь убежище на случай бури. Жилье же – очаг, печь, стол, стулья – внизу… Коврик на мозаичном полу, лампа и огарки свечей на полке, занавеси, скрывающие пустоту каменных стен… в дальнем конце, кажется, алтарь… ближе простая кровать, и на ней знакомый сверток с постелью.
– Дахилис! – насмешкой отозвалось эхо.
Так, – подумал он.
Тепло понадобится, но неизвестно, сколько времени займут поиски. Он приготовил в очаге растопку, плеснул на нее масла из кувшина. Масло впитается, и огонь разгорится мгновенно.
Огонь… Искать, возможно, придется долго. Он прихватил с полки несколько сальных свечей для фонаря, сунул в кошель на поясе вместе с кремнем, огнивом и трутом – на всякий случай, хотя чтобы воспользоваться всем этим, придется искать укрытие от ветра. Перебросил через левое плечо теплое шерстяное одеяло, а в правой твердо сжал дужку фонаря – и вышел из Дома.
– Дахилис! – крикнул он. – Дахилис!
Голос затерялся в свисте ветра и грохоте прибоя. Выходя, он заметил на галечной полосе тюленя. Тюлень провожал Грациллония взглядом, пока тот не скрылся из виду.
Центурион совершенно не представлял себе проклятый остров. Где-то должна быть тропа, но где? Под снегом не разглядишь. Во всяком случае, не там, где топорщатся сухие кусты и кочки с пожухлой травой.
Нет смысла с воплями носиться по округе, как потерявшемуся щенку. Лучше зигзагом прочесывать остров поперек, ориентируясь по шуму моря на юге и на севере. До рассвета еще далеко… – Дахилис, Дахилис!
…Он наткнулся на пару менгиров. Камни возвышались над ним, на одном виднелся выступ вроде клюва, другой расширялся к вершине. Должно быть, те самые Камни. Ему приходилось слышать, как о них шепчутся в городе. Он обшарил землю вокруг. Не здесь. Грациллоний уже сорвал голос.
…Снегопад кончился.
…Голос уже походил на воронье карканье.
…Руки так дрожали, что заменяя свечу в фонаре, он едва не выронил ее.
…Ветер стих, но стало заметно холоднее. В небе – ни просвета. С запада начал доноситься шум прибоя.
…Грациллоний нашел ее. Заметил в очередной раз что-то темное на снегу, подошел ближе, всматриваясь, спотыкаясь о камни, – и это оказалась она. Промокшая одежда заледенела ломкой коркой. Дахилис лежала, свернувшись, защищая младенца в животе. Лицо было чистым и спокойным. Глаза – закрыты. Грациллоний заметил сломанную лодыжку. О Митра! Белисама! Куда же вы глядели?
Он опустился на колени, припал ухом к ноздрям, прижал ладонь к груди… Жива. Холод еще не убил ее. И под сердцем что-то толкнулось. Дочь рвется на свет?
Придется тебе подождать своей очереди, детка.
Силы не вернулись к Грациллонию, просто он перестал ощущать усталость. Обернуть Дахилис одеялом, обхватить руками, подцепить фонарь указательным и большим пальцем… Он поднялся и пошел. В голове сам собой составлялся план. Необходимо заранее продумать каждое движение, чтобы не терять драгоценное время. Отец, когда брал его в плавание, рассказывал, как люди умирают от переохлаждения и что нужно делать, чтобы спасти, если не появились еще роковые признаки. И армейский хирург тоже наставлял молодых офицеров-южан, не знавших до тех пор зимы. Дахилис ушла далеко…
Белисама, Белисама, помоги ей. Ведь ты тоже любишь ее?
Не сова ли пролетела над ним? Почудилось…
Впереди темным пятном появился Дом. Он открыл дверь, поддерживая Дахилис на колене. Горбатые тени расползлись по стенам. Скинул с кровати сверток и уложил ее на матрас. Ветер ворвался в открытую дверь следом за ними. С плаща и волос Дахилис текло. Пришлось поставить фонарь на пол. Некогда тратить даже минуту на очаг. Ей нужно тепло. Немедленно. Грациллоний проворно сорвал одежду с Дахилис, потом с себя. Постель не шире гроба, но это и хорошо: нужно прижаться потесней, согреть ее теплом живого тела. Он сгреб пару сухих одеял, накинул сверху. Приходилось цепляться за край, чтобы не свалиться, рама врезалась в бедро, но это ничего, ничего…
Он коснулся губами ее щеки – словно лед. Что-то неуловимо изменилось в ней: тело стало влажным, еле слышное дыхание – прерывистым и слабым, слабым, бесконечно далеким. Грациллоний подавил вопивший в нем ужас и прижал палец к жилке под челюстью. Челюсть отвисла. Звуки и запах – все это было ему знакомо.
Уже не борьба со смертью – поражение. (Белисама, да будет воля Твоя.) Грациллоний скатился с постели, поднялся на ноги, наклонился над нею. Поискал пульс на шее – и не нашел. Из-под век выглядывали полоски белков. Он положил ладонь на грудь и уловил слабое движение. Она еще дышала.
Ладонь скользнула ниже, к вздымавшемуся животу. Удары, будто кто-то стучится в дверь. Он не врач… Но он видел заколотых животных и убитых варварок. Сам Цезарь возвел в ранг закона то, что издавна делалось по обычаю: в таких случаях надо попытаться спасти ребенка.
