И все же он потихоньку одевался: надел белье и свежую белую рубашку. Это была рубашка под костюм, требующая жесткого воротничка, а не просто чистая рубаха с мягким воротником, вполне пригодная для воскресной прогулки на автомобиле с опущенным верхом. Нет, он выбрал свою, если можно так выразиться, «лучшую воскресную рубашку» – хотя уже тогда подобное определение звучало достаточно старомодно. Джейн смотрела, как он умело, не суетясь, застегивает запонки – маленькие серебряные овалы, сверкающие в солнечных лучах, – как пристегивает воротничок, выбрав не самый жесткий. Он и галстук, оказывается, из гардеробной прихватил – сдержанных тонов, но все же достаточно яркий, цвета синеватой слюды с белыми крапинками. Затем он выбрал булавку для галстука. Неужели это и впрямь настоящий бриллиант, хоть и небольшой, удивилась Джейн. Он еще утром тщательно побрился – Джейн имела возможность это почувствовать – и теперь лишь протер лицо одеколоном.
У нее было такое ощущение, словно он одевается на свадьбу. Но ведь до свадьбы еще далеко, не так ли? И он всего лишь собирается позавтракать со своей будущей женой на берегу Темзы. А поскольку он уже серьезно опаздывает – теперь это представлялось Джейн практически несомненным, – то как, скажите на милость, ему сможет помочь его великолепный внешний вид?
Пол старательно повязал галстук, должное внимание уделив узлу и свисающим концам, затем закрепил его булавкой – и все это, по-прежнему не надевая штанов. Но Джейн даже не улыбнулась. Смеяться она не могла. И все же впоследствии ей станет казаться, что именно это хождение по комнате без штанов, но в рубашке и в галстуке и было стержнем задуманного им маленького спектакля-фарса. Стоило бы ему надеть штаны, и представлению сразу конец. Если бы, конечно, она первой не крикнула ему: «Нет, только не надевай их!»
А теперь он снова ушел в гардеробную и долго там возился, чем-то шурша (он, наверное, решил, что время остановилось, думала она), но через несколько минут вернулся в спальню уже полностью одетый – в брюках, пиджаке, туфлях. Даже шелковый платочек выглядывал из кармашка, в точности подобранный к галстуку.
Так, значит, он всего лишь никак не мог решить, какие брюки ему выбрать? Те, что были на нем с утра и теперь, измятые, валялись в кресле, куда он их так небрежно швырнул, или же другие, тщательно выглаженные и аккуратно висевшие в гардеробной? Этого ей никогда не узнать. И у нее никогда уже не будет возможности сказать ему что-нибудь вроде: «Что-то больно долго ты брюки надеваешь», чтобы он мог в ответ либо остроумно пошутить, либо дать какое-то объяснение, либо просто согласиться: «Да, правда, Джей. Что-то я действительно долго с ними возился».
И до чего же это нелепое слово: «брюки»!
И вот он стоял перед ней, полностью готовый к выходу. Даже портсигар и зажигалку уже взял. Не хватало, пожалуй, только цветка в петлице, и она вспомнила, что в холле есть белые орхидеи. У него был такой вид, словно он и впрямь отправлялся на собственную свадьбу. Это, конечно же, и случится, но еще не сегодня, хотя он уже и подал ей соответствующий сигнал. Возможно, и эти долгие сборы, и то, как старательно он наряжается, как раз с этим и связано: он дает ей понять, что уходит от нее – не так ли? – и женится на другой. Джейн ощутила болезненный укол ревности к той, другой, для которой он так медленно и лениво себя украшал. Если, конечно, та, другая, окончательно не разъярилась в связи с его оскорбительным опозданием.
А она, Джейн, в это время, лежа на его постели, могла созерцать его, так сказать, во всей неприкрытой наготе.
И она вдруг догадалась: а ведь он, возможно, именно для нее все это и устроил. Хотел, чтобы она в последний раз хорошенько его рассмотрела. В одежде, предназначенной для ухода от нее. Нет, нет, конечно же нет! И все же – вопреки себе – она заставила себя сказать (и это были ее первые слова за весьма продолжительное время): «Ты очень красивый и выглядишь просто прекрасно». Она очень старалась, чтобы это замечание не прозвучало ни как нелепое восхищение краснеющей от восторга служанки – «О-о-о, какой вы сегодня красивенький, сэр!» – ни как высокомерное одобрение равнодушной к своему пажу королевы – «Что ж, выглядите вполне достойно, а теперь ступайте». Ей хотелось, чтобы ее слова прозвучали спокойно, просто как некая констатация факта, но, если честно, сердце у нее замирало, когда она глядела на него, такого красавца.
Но он же не сказал ей: «Ты прекрасна!» Впрочем, он и раньше никогда таких слов ей не говорил, тем более слова «прекрасна». Для нее у него существовало только слово «друг». Она даже не могла быть полностью уверена в том, что, как ей показалось, на лице у него мелькнула тень определенной неловкости по поводу той дани, которую она ему только что уплатила.
Видимо, он решил, что в данный момент только банальность и подойдет. Все сразу разрушит – но подойдет. И тут же выдал ей целый спич, состоящий из банальностей:
– А тебе пока что никуда спешить не нужно. Вряд ли мои показушники вернутся раньше четырех. Когда будешь уходить, просто запри парадную дверь, а ключ положи под камень возле скребка для очистки обуви. Вообще-то это не настоящий камень, а половинка каменного ананаса. Его еще Фредди расколол, врезав по нему крикетной битой, и с тех пор этот ананас так и лежит там. Мы всегда под ним ключ оставляем, если дома никого нет. Хотя такое редко случается. Вот и сейчас я дом пустым не оставлю, верно? Хотя мои показушники, если вернутся домой первыми, зная, что дома никого нет – ни Этель, ни Айрис, – будут искать ключ именно там. У нас такой огромный ключище от входных дверей, что они никогда его с собой не берут. В общем, я его на стол в холле положу, так что ты его сразу увидишь. Ну вот, собственно, и все. Да, и не вздумай тут наводить порядок.
Значит, так и оставить эти смятые испачканные простыни и его рубашку и брюки, брошенные комком на кресло? Вряд ли он мог иметь в виду что-то еще. А может, он пытается дать ей понять, чтобы она, черт побери, ни в коем случае не чувствовала себя здесь служанкой? Она заметила, что, говоря это, он как-то странно нервничал и все время теребил то узел галстука, то запонки.
– Если захочешь есть, – снова заговорил он, – то на кухне есть пирог с телятиной и ветчиной. Или, по крайней мере, полпирога. Я всегда могу сказать нашей кухарке, что это я его слопал. Ну, еще до того, как уехал. А впрочем, я вообще ничего никому говорить не обязан!
Ей показалось, что эти его последние слова прозвучали как-то странно. Неужели он имел в виду только пирог с телятиной и ветчиной?
Впоследствии она не раз будет пережевывать каждое слово этой его в общем-то ничего не значившей речи, в которой пирог с телятиной и ветчиной явно занимал не самое главное место. И каждое его слово странным образом навсегда отпечатается в ее мозгу. И именно по этой причине ей порой будет казаться, что все это она придумала сама, что он просто не мог сказать ничего подобного – во всяком случае, не мог сказать ничего такого, что она бы столь отчетливо помнила даже пятьдесят с лишним лет спустя. В конце концов, он запросто мог сказать ей тогда, например: «Ты бы лучше побыстрей оделась» или: «Ты бы лучше поскорей убиралась отсюда».
