Русские забавлялись по-своему. В Анадыре красные устроили переворот и отняли все у белых, включая красавицу жену одного купца; местные коммерсанты обиделись, собрались, отняли все у красных и расстреляли их; пришли новые красные и снова отняли все у местных; купчиха решила, что с нее хватит, и сбежала в Америку.
Питомник не обращал внимания на эту кутерьму и ни во что не вмешивался. Перейдя целиком и полностью на первобытно-общинное положение, он продолжал работать. Дневники наблюдений и племенные книги аккуратным почерком заполнял молодой человек, которого звали «белым шаманом», потому что умел слышать голоса зверей и был очень по жизни светлый, всем желал только добра. Ну и старый Пуя его поднатаскал малость. Улучшать погоду, например. Но в основном белого шамана выучили Обручев с помощником, сначала от нечего делать, а потом уже предметно и настойчиво – когда разглядели, какой смышленый парень и насколько к нему тянется все четвероногое.
Из него мог бы получиться неплохой животновод, а то и настоящий ученый.
Тем временем через Берингов пролив наладилась эмиграция в поисках лучшей жизни. Среди переселенцев оказалось семейство с разнополой парой мамонтов. На Аляске животных мигом сторговали за бесценок, опоили-таки снотворным и увезли в зоопарк, где они произвели фурор. История получила широкую известность, докатилась до Кремля, там вспомнили, что Россия – родина слонов, и как бы мы ни ругали прогнивший царизм, с мамонтами он хорошо придумал.
– Наше упущение, что мы до сих пор не использовали образ мамонта в революционной пропаганде, – заявил нарком просвещения Луначарский. – Надо превратить мамонта из бесправной скотины в символ освобожденного труда!
– Ты его хоть раз видел, этот символ? – спросил Ленин.
– Ну зато ты видел.
– Где?!
– В ссылке… Разве нет?
– Откуда на Абакане мамонты. Вот займемся ими со всей серьезностью – будут…
Вошел Сталин с какими-то бумагами.
– А ты видел мамонта? – спросил Луначарский.
– Видел, конечно. Владимир Ильич, вот черновик «Декрета о мамонтах».
– Так уж и декрета?
– Да шучу я. Самое обычное постановление.
– В ссылке видел? – не унимался нарком.
– Не было их в Туруханском крае. Вот займемся – будут.
Ленин на миг оторвался от «декрета», покосился на Сталина, но промолчал.
– Ну и как он… Вообще? Произвел впечатление?
– Что ж я, не понимаю? Мамонт животное полезное, – сказал Сталин и пошел на выход.
– Так где ты его видел? – спросил вдогонку нарком.
– В московском зоологическом саду, – бросил через плечо Сталин. – Вчера. Его там, оказывается, чуть не съели. Ничего, поможем…
Постановление о мамонтах было подписано, работа закипела. В Соединенные Штаты направили дипломатическую ноту: любой мамонт – национальное достояние России, у частного лица он может находиться только на условиях аренды, а у иностранного лица или даже целой державы, нам это все равно, – ни на каких условиях; короче, грузите нашу собственность на пароход и везите обратно.
Американский Госдепартамент сделал вид, что ноту не заметил, а несчастная пара недолго радовала посетителей зоопарка; через полгода бедолаги окочурились почти день в день от тоски и непривычного питания.
Побочным эффектом всей этой грустной истории стало то, что большевики задумали восстановить систему управления питомниками, вернуть ее в руки Академии наук, а самих мамонтов хотя бы пересчитать. Вспомнили энергичного Обручева, ничем себя не запятнавшего при загнивающем царизме, а скорее, наоборот, воевавшего с бюрократами и ретроградами. Хотели его назначить «главным по мамонтам», но ученый пропал без вести заодно со вверенным ему питомником. То ли он его украл, то ли чукчи его украли, а Обручева грохнули, то ли всех поубивали колчаковцы, а может, американцы, а может, и наши, которых потом завалили не наши. Про Чукотку было точно известно одно: полуостров такой есть, и мы пытаемся навести на нем хотя бы относительный порядок.
Надо сказать, история завоевания Чукотки большевиками могла бы превратиться в такую же столетнюю войну, как завоевание Чукотки загнивающим царизмом, если бы не сами чукчи. Жили они по большей части очень бедно, по уши в долгах у купцов, почти все неграмотные, дикари такие, хоть и крещеные. Но пытливый чукотский ум давно смекнул, что доктор и учитель – полезнейшие люди, и в целом просчитал взаимосвязь между образованием, наукой и процветанием. И на чисто бытовом уровне чукчи очень переимчивы; они за все хорошее, понимают и ценят комфорт, им нравится жить в домах, слушать патефон, пить чай из фарфора и ходить в теплый сортир. Им совсем не улыбалось быть дикарями, но сложившаяся на полуострове система, при которой разбогатеть честным трудом невозможно, не оставляла выхода. Когда большевики пообещали, что теперь все будет зашибись, чукчи поверили.
Ровно веком позже открытия на Чукотке мамонтов там была официально установлена власть Советов, и питомник, местонахождение которого оставалось по-прежнему неизвестно, оказался заочно национализирован в третий раз за последние шесть лет.
Питомник воспринял новость спокойно. Он уже сколько раз мог уйти на Аляску, стать частным предприятием и зажить припеваючи, но мужчины твердо знали свою задачу – обеспечить сохранность и приумножение национального достояния, – а там хоть ягель не расти. Осторожно, издали, через родственников и знакомых, они наблюдали, как красные русские взялись обустраивать Чукотку. Когда поняли, что эта власть пришла надолго и вроде не хочет плохого, а напротив, старается делать как надо, – стали думать, пора возвращаться к цивилизации или еще рано.
Многолетняя работа бок о бок с учеными сильно повлияла на обе семьи. Их ничуть не смущали, наоборот, радовали слухи о том, что русские открывают новые школы, начали вывозить женщин из стойбищ рожать в больницу и планируют отправлять детей оленеводов-кочевников в интернаты. Во многом русские подстрекали чукчей ломать старый жизненный уклад – а почему бы и нет? Только старики держатся за традиции, надеясь с их помощью контролировать молодых; молодые терпят ровно до того момента, когда терпелка кончится. И уходят строить новую жизнь.
Но все-таки они сомневались. Вопрос, стоит ли вызывать красных на разговор, и кого послать к ним, и с какими условиями, обсуждался мучительно долго. Питомник не чувствовал за собой никакой вины перед русскими, но опасался, что неправильно поймут. Красные безраздельно правили Чукоткой уже пару лет, но питомник не торопился с решением.
Шаман говорил: все будет хорошо. Его слушали, с ним соглашались и по-прежнему медлили. Ему было всего-то двадцать пять, молодой еще, хоть и шаман, повидал бы с наше, стал бы осторожнее.
Шаман очень не хотел пить отвар мухоморов и стучать в бубен. Он хотел стать ученым животноводом. Ему надоело прозябать в тундре, видеть, как без медицинской помощи гибнут во младенчестве дети – у самого умер годовалый сын, – и тихо звереть от беспомощности что-то изменить. Он чисто говорил и писал по-русски, прочел все умные книги, оставшиеся от зоологов, и знал о чукотских мамонтах больше, чем кто-либо на свете. Ученик Обручева давно превзошел учителя, особенно по части психологии животных. Кому-кому, а ему точно пора было обратно в цивилизацию – получать системное образование, пока не поздно. Если красные русские пришли на чукотскую землю с добром, они помогут. Если со злом, так все равно осточертело играть в дикого чукчу, хоть погибну в бою, как настоящий человек.
