Из пекарни вышел маленький курносый старец с седой косичкой.
— А, купец никак, раб божий обшит кожей… Хе-хе… А это кто? Эге!..
Еремина Курица… Ах ты, живая душа на костылях, — посмеиваясь и щуря глазки, шутил старец.
Пугачев слез с коня, спросил:
— А нет ли, отец Пахомий, у тя письменного человека?.. Шибко надобен… А опричь того — беглецов нет ли?
— Да вот я! — воскликнул веселый старец и подбоченился. — Я и письменный человек, и беглец, и на дуде игрец… Хе-хе-хе…
В этот миг по дороге затарахтела топотня, на быстрых рысях пробежала ватага конников, впереди на рослом мерине пугачевский кум — Косов.
— Погоня, ер кур, ер кур… — прошипел уметчик.
Тут Косов вдруг завернул коня, крикнул своим:
— А вот, кажись, и они… Айда во двор, робята!
Пугачев, бросив лошадь, стремглав кинулся мимо пекарни, мимо старцевых келий, по огородам, через тын, скакнул в челн и, подпираясь шестом, переправился на тот берег реки Иргиза.
Чрез сутемень долетали до него крики, ругань во дворе Пахомия.
— Говори, чертов сын, куда утек смутьян? — сердито спрашивал Косов помертвевшего уметчика.
— Эвот-эвот туды он побежал, ер кур, — бормотал уметчик, кивая головой. — Вон в ту келейку.
Уметчика заперли в баню, и человек двадцать погони вместе со старцем Пахомием принялись обшаривать все кельи. Ударили в набат. Медный колокол гулко бросал сплошные звуки во все концы надвинувшейся ночи, в дремучий за Иргизом лес, в котором укрылся Пугачев. На звон набата вылезли из своих дальных келий сонные старцы. Творя «исусову молитву», озираясь, искали, не зачался ли где, боже упаси, пожар. Даже с соседнего, Филаретовского, скита приехали на конях люди. Поиски бесплодно продолжались, сентябрьская ночь была темна, а в скиту — всего два самодельных фонаречка.
Погоня, захватив с собой арестованного уметчика, уехала ни с чем.
Когда все смолкло, Пугачев перебрался обратно чрез Иргиз, зашел в монастырский двор. В кельях крепко спали. Он тихонько отворил дверь в пекарню, принюхиваясь, нащупал в темноте буханку хлеба, разломил ее, покормил хлебом своего коня и сам почавкал с аппетитом.
Не торопясь, Пугачев залез в седло и пришлепнул застоявшуюся лошадь по ядреной холке. Ехал лесом, озираючись. Дремучий лес безмятежно спал. По всему Иргизу, по всем марчугам и сыртам лежала ночь. Он посмотрел на звездное небо, ковш Большой Медведицы зацепил собою черную кайму лесов, — невзадолге и рассветать начнет.
Пугачев крутил головой, дивился незадачливому дню. Но уныния и в помине не было, он легонько посвистал и замурлыкал себе под нос:
Гуляй, гуляй, серый конь,
Пока твоя во-о-ля…
Милое слово «воля» взбадривало его, он смело глядел вперед, в свое будущее и чрез открывшиеся степи, залитые розоватым светом восходящего солнца, правил серого коня к осиротевшему теперь Таловому умету, где должны ожидать государя своего от Яицкого воинства гонцы.
Глава 11
Посмотренье царю гонцы делают с сумнительством. Петр, так Петр, Емельян, так Емельян
1
Яицкий городок осушал от слез глаза, солнце стало светить по-иному, а сердца многих сжимались волнующим предчувствием. Почти никто еще ничего путем не знал, но слухи о новоявленном царе распространялись. Этому способствовали бельмастый бородач Денис Караваев и низкорослый, с простоватым лицом, Кунишников, недавно вернувшийся домой из Талового умета.
Молодой казак войсковой стороны краснощекий Мясников рано утром заглянул в дом Дениса Караваева, проведал о «батюшке» и с этой вестью поспешил к дружку своему Чике-Зарубину. Тот сидел в предбаннике, лил свинцовые пули с Петром Кочуровым, известным выпивохой.
— Слыхали чудо? — и белобрысый, мордастый Тимоха Мясников, покручивая маленькую бороденку клинышком, было принялся рассказывать.
— Чудо не чудо, — перебил его быстроглазый Чика, — а этот слых мне давненько в уши влетел, мне Гребнев сказывливал, а ему Гришуха Закладнов, живовидец… Только я шибкой веры не даю, мало ль что брякают… Вот болтали же, что в Царицыне объявился царь, ну ему ноздри и вырвали, царю-то…
Мясников не хотел распространяться при запивохе Кочурове, он позвал Чику с собой на базар, живенького-де поросеночка присмотреть.
Путем-дорогой Мясников говорил:
— Батюшка ведь повелел прислать к нему двух человек. Не поехать ли нам с тобой, Чика?
— А зачем дело стало? Вот завтра и поедем, не мешкая, — ответил падкий до приключений Зарубин-Чика.
— Караваев толковал, что он тоже собирается с кем-то к батюшке…
— Ну и пускай едут, — сказал Чика, — они своим чередом, мы — своим.
Их встретили двое молодцов войсковой стороны.
— Куда, братцы, шагаете? Не на базар ли?
Остановились, стали закуривать, трут не зажигался, шутили, смеялись.
Подошел патруль из трех солдат.
— Расходись, расходись, казаки-молодцы, — мягко сказал старший. — Нешто не читали приказа комендантского?
— Неграмотны, — прищурил глаза черный, как грек, Чика. — Уж шибко много приказов комендант вам пишет, лучше бы жалованья поболе платил.
— Попридержи язык, — изменив тон, строго сказал старший. — Я, брат, помню тебя… В канун преображенья господня, помнится, по тебе плеть гуляла… Иди-ка, брат.
— Сегодня в твоей руке плеть, завтра в моей будет, — бросил задирчивый Чика и зашагал прочь, бубня:
— Дождетесь, косы-то девкины овечьими ножницами обстрижем…
А в другом и в третьем месте появлялись патрули, следили, чтоб казаки войсковой стороны не табунились. Подходя к своей хате, Чика увидел пятерых, сидевших в холодке, казаков, они резали ножами арбузы и, сторожко, озираясь во все стороны, вели беседу.
— Мне сам Денис Караваев сказывал, — потряхивая рыжей курчавой бородой, говорил вполголоса веснушчатый Андрей Кожевников. — Доподлинный государь на Таловом умете… Приглашает казаков к себе, двух, либо трех, вроде как депутатов войсковых.
— Беспременно надо ехать к батюшке, — подхватили казаки. — Эй, Чика, садись на чем стоишь!..
— К кому это ехать? — спросил Чика, присаживаясь к товарищам на луговину и подцепив сочный кусок кроваво-красного арбуза.
— Да ты что, впервой слышишь? Ведь объявился государь!
— Неужто? А кто вам сказывал? — прикинувшись непонимающим, спросил Чика.
— Да Денис Караваев с Кунишниковым, вот кто, — с раздражением ответил рыжебородый Андрей Кожевников. — Доведется ехать укрыть его, батюшку, а то у старшинской стороны ноздри широки, как у верблюда ухо, живо пронюхают…
Не возьмешься ли ты за это дело, Чика? Государя поберечь?!
