Изможденные двадцатипятиверстным переходом, мужики едва держались на ногах.
— Ваше благородие, милостивец! Допусти, ради создателя, до матушки, просьбицу охота её милости вручить, — завыли они в голос и направились было вперед.
— Осади, лапотники, осади! — заорал комендант, он подскакал к своим гвардейцам, махнул им рукой, и те, опустив ружья со штыками, железным шагом двинулись на оторопевших ходоков. Артель, оробев, попятилась с ругательствами, криками:
— Братцы! Это что же, погибать?! Где правда, где бог? До матушки не допущают…
А кучка смельчаков, свернув с дороги, в отчаянье побежала в улицы Царского Села. Но все тотчас были переловлены подоспевшим казачьим разъездом. Был схвачен и пьяница рыжебородый Митька.
Все арестованные были впоследствии судимы как бунтовщики. Суд постановил выдрать виновных плетьми, посадить на полгода в тюрьму, затем выслать этапным путем на родину.
Многие тысячи строительных рабочих, узнав о царскосельском происшествии, пришли в волнение. Возгорались бунтишки, мелкие перетырки с полицией, было в разное время убито из мести три десятника, два приказчика и управляющий, еще пропал без вести управитель подрядчика-живодера купца Долгова.
Встречаясь в корчмах, банях, а то где-нибудь за городом, в лесочке, сезонники говорили:
— Наперло нас со всей России дворцы да палаты им, гадам, строить. А нам-то какая корысть? Ни с чем сюда пришли, ни с чем и домой вернемся.
— До царицы не допущают, вот что ты толкуй.
— Кабы велела, так допустили бы, беспременно бы допустили. Это она сама препон кладет.
— Видать, страшится мужиков-то…
— Вестимо, страшится. От мужика чижолый дух идёт, а она, толстомясая, приобыкла с гвардией гулять… Чаи, кофеи, пампушки…
— Третий ампиратор, Петр Федорыч, этак-то не делывал. Он мужика берег, а гвардию-то, слыхать было, по шерсти не гладил.
— Вот за это самое Орловы графья, жеребчики-то матушкины, и повалили его.
— Пойдемте-ка, братцы, всем скопом в Александро-Невский монастырь панихиду по нем, по батюшке, служить пред гробом его.
— Эх, и дураки вы, братцы! — прозвенел надсадный, с хитрой подковыркой, голос. — Да нешто по живому панихиду служат?
— А и верно! — спохватились мужики. — Есть слых, быдто жив-невредим он, батюшка наш.
— Есть, есть, мужики… Эвот анадысь какой-то старичок-солдатик на работе к нам подсел да сказывал, что-де…
И зачались и потекли из уст разные были-небылицы, слухи, домыслы, общий смысл которых: «Император Петр III жив, скрывается до поры в народе».
Но никто еще в столице путем не знал о суровых событиях, начавшихся на Яике.
Глава 3
Гроза надвинулась. «Встань, сержант!..». Первые казни
1
В Яицком городке, возле палат коменданта, резко бил барабан. Это означало: офицерам и старшинам немедленно собраться в комендантскую канцелярию.
Было 19 сентября 1773 года. Семь часов утра. Косые лучи осеннего солнца пронизывали кисейные занавески на окнах, ложились по крашеному полу золотистыми квадратами. В одном из таких квадратов сидел четырехлетний голоногий мальчик в одной исподней рубашонке. Толстощекий, пышненький, он лепил из хлебного мякиша солдатиков и лошадок. Возле него стояло на полу блюдце со сметаной. Мальчик попыхтит, попыхтит, да и лизнет сметанки.
— Барабан… чу, барабан, батенька! — прокартавил он и, бросив мякиш, посмотрел на отца снизу вверх.
— Да, брат Ваня, барабан, — сказал отец и заторопился. — Давай, давай, мать!
Это Андрей Прохорыч Крылов, капитан. Он плотный, короткошеий, в темной рубахе с расстегнутым воротом и босиком. Волосы белокурые, длинные; он заплетает их в косичку с бантом, как положено артикулом.
— Черт бы их драл-то! Пожрать не дадут! — брюзжал он, отодвигая от себя сковородку с недоеденной жареной рыбой.
Из-за перегородки, где топилась русская печь, стремительно вышла смуглая, раскрасневшаяся у печки капитанша и поставила перед мужем кучу горячих пряженчиков на оловянной тарелке, а следом за ней девочка-калмычка несла в глиняной кружке чай, вскипяченный в чугунке.
— Полно-ка, не торопись! Не на пожар, успеешь, — сказала капитанша мужу и велела девчонке принести из спальни шпагу, мундир и сапоги капитана.
Вслед за девчонкой бросился и Ваня. Он притащил отцу шляпу, широкую шелковую опояску и офицерский знак.
Андрей Прохорыч смачно жевал сдобные пряженчики, посматривая через окно на улицу. По пыльной дороге шагал, как цапля, долговязый сержант, за ним, застегивая на ходу мундир, поспешал кривой старшина. В церкви наискосок благовестили к ранней обедне.
— Батенька, не ходи на улку, — сказал Ваня. Он стоял у стола, положив подбородок на столешницу, нос и щеки у него в сметане. Захлебываясь и стараясь подобрать слова, мальчик лепетал:
— Там, батенька, Пугач… У-у, какой… Страшный, престрашный!
— Ты чего это разболтался?.. Какой такой Пугач?
— Царь это.
— Ах ты дурак этакий, ососок!.. Вот погоди, я-те дам царя… Мать, умой его да подай-ка сюда плетку…
Ваня взглянул на хмурое лицо отца, сорвался с места и прытко удрал через сенцы в спальню. Он плетки не боялся, его всегда стращают, а не бьют. Он пуще всего не любил умываться, особливо с мылом… Ой, ты! Глаза больно щиплет. Нет, уж лучше под кровать залезть, там и притаиться: поищут-поищут да и плюнут. Нет уж, пусть сами умываются, а я еще маленький!
Вошел денщик, старый хромой солдат с косичкой, под мышкой щетка, в руках начищенные, в заплатах, сапоги.
— Ну, что слышно, Семеныч? — спросил денщика Крылов.
— Идёт, ваше благородие… В окрестностях показался, — натягивая на барина сапоги, зашамкал Семеныч. — Еще утресь, до зорьки бекетчики наши на сопке солому жгли, знак давали, — стало, идёт злодей, идёт нечистая сила…
— Ха! А мы-то ищем по степу целый месяц. Слых есть, а где он, неумытая образина, поди знай… Из казачишек клещами не вытянешь. А вот оказывается, что он и сам идёт. Да полно, не врут ли?
— Пошто врут! Истинная правда, ваше благородие. Вчерась трое калмычишек на базар прискакали, бучу подняли: «Айда царю встречу, бачка-осударь войной прет!»
— Пускай прет, не шибко-то испугаемся: ворота на запор да и к пушкам… А ты, старый болтун, помалкивай, — рассеянно сказал Крылов и, наскоро перекрестившись, вышел на улицу.
Проводив барина, Семеныч потоптался, спросил хозяйку:
— А как же с базаром-то? Идти ли, нет ли?
Капитанша подхватила с лавки корзину.
— Иди, иди. Мяса купишь, осетринки. Да штоф красного уксуса не забудь, — и дала ему на покупку двадцать копеек медью. — Смотри, поскорей приходи… Чегой-то боязно…
