А потом он обнаружил, что существуют другие дети – все они мгновенно полюбили его, – и начал бегать по улицам, так что дома его почти и не видели. Айра и это ставил ему в вину, поскольку Джесси забывал о комендантском, так сказать, часе, не появлялся к ужину, пренебрегал выполнением домашних заданий, чтобы поиграть на улице в бейсбол. Мистер Поминутный, так называл его Айра. И Мэгги пришлось признать, что это прозвище верно. Может быть, некоторые люди просто-напросто рождаются без способности связывать текущее мгновение со следующим? Если так, Джесси был одним из них: он не верил в последовательность, его ставило в тупик обыкновение других людей винить его в том, что он сделал – господи, да несколько часов назад! несколько дней! и даже на прошлой неделе! – и он чистосердечно не мог понять, как это можно сердиться на него за то, о чем сам он мгновенно забывал.
Однажды, ему было тогда лет одиннадцать или двенадцать, он резвился с Мэгги на кухне, тыкал в нее своей кетчерской перчаткой и доказывал, что готовить она не умеет. И тут зазвонил телефон, Джесси снял трубку и сказал: «Да? Мистер Банч?» Мистер Банч был учителем его класса, шестого, и Мэгги решила, что он позвонил Джесси, и вернулась к готовке. Джесси сказал: «А?» Сказал: «Минутку! Тут нет моей вины!» – и хлопнул трубкой по аппарату, а Мэгги, обернувшись, увидела под его глазами красноречивые темные круги. «Джесси? Милый? В чем дело?» – спросила она. «Ни в чем», – грубо ответил он и ушел. Перчатка осталась лежать на столе, потрепанная, изогнутая, на удивление живая. Кухня вдруг стала пустой и гулкой.
Но не прошло и десяти минут, как она увидела Джесси в переднем дворе, с Герби Олбрайтом, они, хохоча во все горло, продирались сквозь низкую самшитовую изгородь, что ему сто раз запрещали делать.
Да, думая о Джесси, она всегда вспоминала его смеющимся – горящие, пританцовывающие глаза, очень белые зубы, откинутая назад голова, чистая линия загорелой шеи. (И почему это Мэгги вспоминает его смех, а Айра – вспышки раздражения?) В семье, почти начисто лишенной общения на стороне, Джесси казался чрезвычайно, едва ли не до нелепости общительным, буквально облепленным друзьями. Одноклассники что ни день приходили с ним из школы, иногда семеро-восьмеро из них ночевали в доме по уик-эндам, их спальные мешки устилали пол комнаты Джесси, сброшенные ими куртки, детали самолетных моделей и похожие на барабан револьвера набалдашники ручек управления валялись в коридоре. По утрам она приходила, чтобы разбудить их и накормить оладьями, и мускусный, дикарский запах мальчишечьих тел висел в двери комнаты, как портьера, и Мэгги, поморгав, отступала и возвращалась на безопасную кухню, где маленькая Дэйзи, запеленутая до ступней в один из передников матери, стояла на стуле, старательно размешивая жидкое тесто.
В одну весну он увлекся бегом и бегал как маньяк, отдаваясь этому, как отдавался всему, что пробуждало в нем интерес, пусть даже недолгий. Ему было пятнадцать лет, водительские права он еще не получил и иногда просил Мэгги подвезти его до любимой беговой дорожки, что при Ролстонской школе к северу от Балтимора. Мэгги ждала его в машине, читая библиотечную книгу и время от времени поглядывая на дорожку. Ей неизменно удавалось отыскать Джесси, даже когда дорожку заполняли пожилые женщины в тренировочных костюмах и мальчики из Ролстона в спортивной форме с номерами на спинах. Джесси был одет в драные джинсы и черную футболку с оторванными рукавами, однако узнавала она его не по одежде, но по характерной манере бега. По привольной, открытой поступи, создававшей впечатление, что он ничего не держит в запасе для следующего круга. Ноги Джесси летели вперед, руки словно пытались дотянуться до чего-то, захватывая пригоршнями встречный воздух. Всякий раз, как глаза Мэгги отыскивали сына, сердце ее сжималось от любви. Потом он исчезал на лесистом конце дорожки, а она возвращалась к книге.
Однако настал день, когда из леса Джесси не выбежал. Она ждала, а его все не было. Другие выбегали, даже самые медлительные, даже имевшие преглупый вид поклонники спортивной ходьбы, работавшие локтями, точно цыплята крыльями. В конце концов Мэгги вылезла из машины, подошла к овалу, ладонью прикрыла глаза от солнца. И пошла по изгибу дорожки в лес, ее рабочие туфли на гофрированной подошве утопали в стружке, отчего вскоре заныли икры. Люди с топотом пробегали мимо, бросая на нее мгновенные взгляды, – Мэгги стало казаться, что они обгоняют свои лица. Слева от нее в лесу что-то забелело. В листве лежала навзничь девушка в белой рубашке и шортах, а на ней лежал Джесси. Вполне одетый, да, но лежал на девушке и целовал ее, а она обвивала его шею белыми руками. «Джесси, мне пора домой», – крикнула Мэгги. Она повернулась и пошла к машине, чувствуя себя заурядной и нескладной. Мгновение спустя за спиной захрустели стружки, Джесси обогнал ее и умчался; его на удивление длинные спортивные туфли проворно били по дорожке, плоп-плоп, мускулистые загорелые руки загребали воздух.
Тут-то и началось – девушки, девушки и девушки, – парад теснившихся и толкавших друг дружку девушек, все светловолосые, худощавые и хорошенькие, с мягкими, еще не сформировавшимися лицами, опрятно одетые. Они звонили Джесси по телефону, присылали разящие духами письма, иногда просто приходили к двери дома, и все обращались с Мэгги почтительно, отчего она чувствовала себя древней старухой. Делали ей бойкие комплименты: «Ох, миссис Моран, как мне нравится ваша блузка!» – а между тем отыскивали глазами Джесси за ее спиной. Мэгги боролась с желанием ощетиниться, не пускать их в дом. Кто лучше нее мог знать, на какие хитрости горазды пускаться девчонки? Господи, да у мальчика нет ни малейших шансов отвертеться от них! Но тут неторопливо выходил Джесси, даже не пытаясь изобразить на лице приветливость, вообще никаких усилий не прилагая, футболка его испускала дрожжевой запах свежего пота, упавшие на лицо волосы прикрывали глаза. У девушек от его жизнерадостной надменности просто коленки слабели, и Мэгги понимала, что шансов-то нет как раз у них. Она ощущала печаль и гордость, обе сразу. Гордости она стыдилась и, чтобы искупить ее, была особенно добра с каждой такой гостьей. Иногда добра настолько, что они продолжали навещать ее месяцами и после того, как Джесси их бросал. Сидели на кухне и вели с ней доверительные беседы, не только о Джесси, но о многом – о своих проблемах с родителями и прочем. Мэгги это нравилось. Обычно там же сидела, склонившись над домашним заданием, Дэйзи, и они, все трое, представлялись Мэгги частью сердечного сообщества женщин, которого ей так не хватало, когда она росла, окруженная братьями.
Кажется, примерно в то время и началась музыка? Громкая музыка с тяжелыми ритмами. В один прекрасный день она просто наполнила дом, как будто переход Джесси в отрочество открыл дверь, сквозь которую внутрь неожиданно повалили барабаны и электрические гитары. Ему стоило лишь зайти на кухню за сэндвичем, и радиочасы принимались изрыгать «Лживые глаза»
[30]. Стоило взлететь по лестнице в свою комнату, чтобы прихватить оттуда кетчерскую перчатку, и его стерео выдавало «Вечернее наслаждение»
[31]. И разумеется, включив что-либо, Джесси ничего никогда не выключал, и после того, как он покидал дом, там еще долго играла музыка. Может быть, так им и было задумано. То был автограф Джесси, отпечаток его ноги в их жизнях. «Я ухожу в мир, но вы меня не забывайте», – говорил Джесси, а они, парочка скучных взрослых и строгая девочка, сидели и слушали, как в пустоте за их спинами бренчит «Когда меня полюбят»
[32].
