Никто в семье не понял ее, когда она сообщила, что намерена махнуть на колледж рукой и стать санитаркой в доме престарелых. Да это все равно что служанка, сказала мать, ничем не лучше уборщицы. А ведь у Мэгги такая хорошая голова, она же была в своем классе одной из первых. Неужели ей хочется стать посредственностью? Братья, которые и сами сделали примерно такой же выбор (трое работали на стройке, четвертый – сварщиком в железнодорожном депо «Маунт-Клэйр»), твердили, что ожидали от нее большего. Даже отец поинтересовался – и почти вслух, – понимает ли она, что делает. Но Мэгги твердо стояла на своем. Зачем ей колледж? На что бессмысленные обрывки заумных сведений вроде тех, что ей вдалбливали в старших классах: онтогенез вкратце повторяет филогенез, синекдоха – это использование частного как символа общего? Она записалась на учебные курсы Красного Креста – в те дни большего и не требовалось – и получила работу в «Серебристых прядях».
В восемнадцать с половиной лет Мэгги начала работать среди стариков, живя с пожилыми родителями и единственным неженатым братом, который и сам был человеком в определенном смысле пожилым. Борису Драмму приходилось оплачивать свое обучение самостоятельно, поэтому в Балтимор он приезжал лишь на Рождество, а каникулы проводил, продавая мужскую одежду в расположенном неподалеку от его кампуса магазине. Он присылал Мэгги длинные письма с рассказами о том, как учеба меняет его взгляды на жизнь. В мире столько несправедливости! – писал Борис. Раньше он этого не понимал. Отвечать ему было трудно, поскольку писать Мэгги было практически не о чем. С общими друзьями она теперь виделась редко: одни поступили в колледжи и приезжали оттуда сильно изменившимися, другие вышли замуж или женились, что изменило их еще сильнее. Очень скоро единственными, с кем она виделась постоянно, остались Шугар и двойняшки Баркли – просто потому, что они продолжали петь в хоре, – и, разумеется, Серина, ее ближайшая подруга. Однако о Серине Борис всегда держался мнения невысокого, поэтому в письмах Мэгги упоминала о ней редко.
Серина работала продавщицей в магазине женского белья. Приносила домой прозрачные кружевные трусики и лифчики бессмысленных расцветок (разве ярко-красный лифчик не будет просвечивать сквозь почти любую твою одежду?). Однажды, демонстрируя черную ночную рубашку со сквозистым лифом, Серина объявила, что в июне, когда Макс закончит первый курс Университета Северной Каролины, они поженятся. В УСК он учился по договоренности, так сказать, со своими родителями. Пообещал им провести там один год, и, если он действительно и по-честному возненавидит это дело, они позволят ему бросить учебу. Родители, конечно, надеялись, что сын познакомится в колледже с хорошей южной девушкой и избавится от слепого увлечения Сериной. Но не признавались в этом.
По словам Серины, Макс сказал, что после свадьбы она сможет уйти из магазина и вообще больше не работать; а кроме того, сообщила она (томно спуская одну черную кружевную бретельку, чтобы полюбоваться своим кремовым плечом), он умолял ее при следующем его приезде домой провести с ним некоторое время в мотеле «Сизая курица». Мы ничего там делать не станем, обещал он, просто побудем вместе. Мэгги даже зависть взяла, ей это показалось очень романтичным.
– Ты ведь поедешь с ним туда, верно? – спросила она.
И Серина ответила:
– Я, по-твоему, что – очумела? Нет, я пока в своем уме.
– Но, Серина… – начала Мэгги. Она хотела сказать, что с историей Аниты тут нет ничего общего, совсем ничего, однако, взглянув в лицо подруги, смолчала.
– Меня на мякине не проведешь, – сказала Серина.
Мэгги задумалась: а как поступила бы она, позови ее Борис в мотель «Сизая курица»? Хотя, решила она, ему такое и в голову не пришло бы. Конечно, дело было, скорее всего, в том, что представления о нем Мэгги черпала ныне лишь из его длинных, скучноватых писем, однако в последнее время Борис начал казаться ей менее… ну, можно сказать, менее решительным, менее резким. Теперь он писал, что думает поступить после колледжа в юридическую школу, а затем заняться политикой. Только политика, уверял он, дает человеку силу, которая необходима для борьбы с несправедливостью мира. Но это же смешно: никакой силы Мэгги в политиках не видела. А видела обычное попрошайничество. Политики вечно выпрашивали голоса избирателей, изменяясь им в угоду, вели себя в жалких поисках популярности как бесхребетные лицемеры. Ей даже вообразить было противно, что и Борис станет таким.
Интересно, думала она, есть у Серины какие-то задние мысли о Максе? Наверное, нет. Серина и Макс выглядели идеальной парой. Серине здорово повезло.
Девятнадцатилетие Мэгги – День святого Валентина тысяча девятьсот пятьдесят седьмого – пришлось на четверг, и вечером состоялась, как всегда, репетиция хора. Серина принесла кекс, раздала после репетиции всем по кусочку, все спели «С днем рожденья тебя». Старая миссис Бритт, которой следовало, вообще-то говоря, давно уже бросить пение, просто ни у кого не хватало храбрости сказать ей об этом, огляделась по сторонам и вздохнула.
– Разве не печально, – сказала она, – что нас покидают молодые люди? Сисси как вышла замуж, здесь больше почти не появляется, Луиза переехала в округ Монтгомери, а теперь мне сказали, что погиб молодой Моран.
– Погиб? – спросила Серина. – Как это?
– Ну, несчастный случай во время армейских учений, – пояснила миссис Бритт. – Подробностей я не знаю.
Шугар, жених которой находился тогда в «Кэмп-Леджене»
[24], сказала: «Господи боже, хоть бы Роберт вернулся домой целым и невредимым», как будто он где-то в рукопашных боях сражался, чего, разумеется, не было. (Тогда как раз наступили редкие в истории полминуты, когда страна ни в каких серьезных военных действиях не участвовала.) Тут Серина предложила всем съесть еще по кусочку, однако хористы уже расходились по домам.
Лежа той ночью в постели, Мэгги невесть почему думала о «молодом Моране». Близко она его не знала, однако представляла себе ясно: рослый, сутуловатый, с высокими скулами, прямыми и блестящими черными волосами. Ей следовало догадаться, что он обречен умереть юным. Единственный мальчик в хоре, не ерничавший, когда с ними разговаривал мистер Николс. У него было лицо человека, умевшего владеть собой. А еще он водил машину, которая ездила лишь потому, что помнила, как это делается, и состояла из выисканных на автомобильном кладбище запчастей, скрепленных изолентой. Мэгги показалось даже, что она способна мысленно нарисовать его лежащие на руле руки – загорелые, с сухой кожей и необычайно широкими основаниями больших пальцев, – нарисовать морщинки на костяшках с въевшейся в них смазкой. Она увидела его в армейской форме с проглаженными до кинжальной остроты складками на брюках – мужчина, который, не дрогнув, пошел навстречу смерти.
Так она впервые смутно поняла, что людей ее поколения тоже несет общий для всех поток времени. Подобно тем, кто родился раньше них, они повзрослеют, постареют и умрут. Да их и теперь уж подталкивает в спину поколение помоложе.
