В этот самый миг, когда он вышел из минутной задумчивости, в залу почти вбежал, в отчаянии оттолкнув стражника, младший брат фараона, правитель Нехенского нома.
– Моя дочь умирает! – с порога начал он. – Угасает на глазах!
У самого дворца наперерез фараону и его свите бросился возбужденный Ба-Ка:
– Отец, правда ли, что говорят?!
– В людской молве всегда есть правда и всегда есть ложь. О чем ты?
– В столице толкуют, что Асо при смерти!
– Толпе лучше бы толковать о ценах на зерно и фрукты, – отрезал фараон, не скрывая досады. – Хотя постой, – он положил руку на плечо сына, – что еще там говорят?
Наследник престола вскользь поглядел на дядю, шедшего в полушаге за спиной повелителя Египта.
– Что на принцессу навели порчу те, кто не желает возвышения ее отца – единственного законного правителя… – Ба-Ка прервался. – Отец, прости, это не я, это они так говорят.
В другой момент фараон взорвался бы от негодования, но сейчас крамольные речи были ему только на руку.
– Вот, значит, как?! – оглядываясь на брата, процедил он.
Тот едва сдержался, чтобы не отпрянуть. Он хорошо знал, что может означать подобный взгляд. Но владыка Верхнего и Нижнего Египта поднял руку в успокаивающем жесте:
– Я верю тебе. Ты всегда был верен и безупречен. Но слухи не могут появиться из ничего, просто так. Кто-то распустил их. Распустил, чтобы стравить нас. Чтобы вонзить нож в спину. – Фараон на миг умолк. – Погоди, сегодня там, в храме, Асхотен бросился к твоей дочери за мгновение до того, как ей стало дурно. Я еще подумал, что там, вблизи, он заметил нечто, что укрылось от моих глаз.
Хафра молчал, сжимая кулаки и перекатывая желваки на скулах. Как ни бился, он не мог вспомнить, бросился ли Асхотен к его дочери в тот самый миг, когда той стало дурно или за мгновение до того. И никто из присутствующих в храме, пожалуй, не вспомнил бы этого. А выступить против слов государя – об этом большинству подданных страшно было даже подумать. Конечно, он разгадал хитрость брата, но встать сейчас на защиту верховного жреца Ниау означало признаться в соучастии, в заговоре против живого бога.
– Ну конечно, – продолжал воплощенный Гор, – теперь мне ясно: Асхотен одурманил твою дочь одним из многих известных ему тайных снадобий. И он же через своих людей запустил на рынке злокозненные слухи.
– Отец, – перебил его рассуждения Ба-Ка, – быть может, лишь ты способен ее спасти! Молю тебя, никогда ни о чем не моливший прежде, спаси ее!
– Если только небеса не решили забрать Асо в странствие по Нижнему Нилу, я сделаю это для тебя, мой мальчик! – высокопарно ответил фараон, делая знак остановившейся свите ускорить шаг. – Идем же!
– Позволено ли мне будет сказать? – вдруг нарушил установленный порядок грозный Микенец. – Я и мои люди, исполняя ваш приказ, приходили к Асхотену в тот самый миг, когда принцесса Асо уже пришла в себя. Жрец сказал, что он готовит ей некое зелье, которое придаст девушке сил. Но, отведав именно этого зелья, ваша племянница впала в забытье и больше не приходила в себя.
– Вот оно как?! – фараон резко сдвинул брови над переносицей. – Думаю, больше говорить не о чем. Нынче же я соберу верховных жрецов и клянусь, что не успокоюсь, покуда священные нильские крокодилы не получат законную жертву – этого проклятого заговорщика и отравителя! Такова моя воля. Но пока – Асо.
Когда Ур Маа, расталкивая свиту, вошел в покои, где испускала последний вздох красавица Асо, кого только там не было: фараон и его брат, многочисленные лекари, вынужденные сознаться в собственном бессилии, окруженный стражниками Асхотен, рыдающий в углу Ба-Ка и Сетх-Ка, утешающий брата. Едва войдя в помещение, Ба-Ка с яростью голодного леопарда кинулся на Асхотена. В принципе, фараон не возражал, чтобы тот свернул жрецу голову. Однако сын, вместо того чтобы воспользоваться навыками бойца, зачем-то ухватился за жреческие одеяния и начал трясти жреца, будто плодовое дерево в час сбора урожая. Это было совсем не то, что нужно. Как бы то ни было, жреческое одеяние говорило само за себя, и, выступая против человека, нельзя было позволить оскорблять служителя бога.
Фараон кивнул Микенцу, и тот, не церемонясь, сгреб наследника престола в охапку и отбросил в угол. Ба-Ка в ярости бросился на гиганта, тот насмешливо оскалился и резко толкнул принца в грудь, возвращая в исходную позицию на полу. Сетх-Ка бросился между ними, и как раз в этот момент торопливой походкой человека, который знает, что делает, и спешит исполнить долг, появился Ур Маа. Стражники расступились, впуская его. Всякому было известно, что в сложные моменты жизни повелитель Верхнего и Нижнего Египта прибегает к прорицательскому дару и мудрости Ур Маа так же часто, как к ловкости и силе Микенца.
– Государь! – скороговоркой обратился он. – Я прошу вас и всех, кто пришел с вами, выйти. Я излечу девушку.
Фараон с недоверием и досадой поглядел на жреца. Не верить тому, кому сам Тот открыл тайны превращений и перерождений, было не просто глупо, но и крамольно. Отсылать же его прочь на глазах у двора после всего того, что было сказано, после требований оживить дорогую племянницу, тоже представлялось по меньшей мере странным.
– Поздно, Ур Маа, – наконец вздохнул он. – Аментет, встречающая души на пороге загробного царства, уже распахнула ей свои объятия.
– Я излечу ее государь, – тихо и настойчиво повторил Ур Маа. – Вели, чтобы все вышли отсюда.
– Будь по-твоему, – нехотя выдавил фараон и сделал знак Микенцу.
Когда жрец Тота и девушка наконец остались наедине, старик подошел к несчастной, взял ее руку и начал прощупывать тонкую жилку на запястье.
– Душа покидает ее, – прошептал он.
Ур Маа толком не знал, что делает, вернее, не мог объяснить, для чего нужно каждое его действие. Верховный жрец Тота лишь следовал видению, посетившему его в часы ночных бдений. Как и прежде, они не обманули. То, что было предначертано, обнаружилось в каменоломне, а значит, и все остальное должно совершиться. Он отбросил полу белого шерстяного плаща и достал из холщовой сумки драгоценную находку, развернул тонкий, из мягкого прозрачного материала покров и вытащил необычайный, отменной работы кристаллический цветок. Он был наполнен светом, так что и в самой безлунной ночи сверкал ярче факела, лишь один из двадцати семи лепестков, короной украшавших высокий стебель, пылал и переливался цветом начищенной меди.
– Все будет так, как я видел, – прошептал жрец, и под его пальцами, скользящими по стеблю цвета зеленого турмалина, загораясь искорками, появлялись неведомые Ур Маа знаки. За годы долгого служения верховный жрец никогда не видел ничего подобного. Но он совершенно точно знал, что делает.
Он стоял. Тонкая черная струйка крошечной змейкой начала выползать из приоткрытых губ девушки. Ур Маа глядел, безмолвствуя, ликуя в душе, что бог, пославший ему видение, дал силы одолеть смертельный недуг, дал силы успеть отвратить то, что казалось неминуемым. Наконец лепесток, прежде сиявший, вдруг начал тускнеть и терять цвет. А волосы Асо, черные, будто вороново крыло, вдруг стали рыжими, словно голова ее была объята пламенем.
