Этим летом Наталья близко познакомилась с женщиной-ученой, с доктором наук Екатериной Александровной Радкевич. По ее просьбе безотказная Наталья часто проводила внеплановые лабораторные анализы, прихватывая лишние часы, оставаясь и вечерами, помогала по силе-возможности обрабатывать полевые материалы, вести ученым сотрудникам свои научные исследования. Сюда, в Фестивальный, часто приезжал и молодой улыбчивый начальник экспедиции Казаковский, которого женщины поселка меж собой прозвали «Золотой рыбкой», потому что тот всегда откликался на любую просьбу, особенно по части жизненных бытовых вопросов снабжения, и суровый, резкий на слово, придирчивый главный геолог Анихимов (он почему-то в каждый приезд «прицеплялся» к их начальнику лаборатории, находил у того в работе разные недостатки, придирчиво проверял график последовательности проведения анализов) и секретарь райкома Мальцев, видный такой из себя мужчина, и многие другие, даже из краевого центра. Все они подолгу беседовали с Екатериной Александровной, прислушивались к ее словам и советам. Все ж как-никак, а ученая с мировой славой!
Наталья сначала при ней очень робела, смущалась и боялась лишнее слова вымолвить, чтоб не опростоволоситься по своей деревенской необразованности, отвечала только «да» или «нет», но потом постепенно привыкла и до того осмелела, что как-то вечером, когда уставшие от пробирок и микроскопа, надышавшиеся «противной химии», устроили чаепитие, осмелевшая Наталья даже спросила Екатерину Александровну о том, что правду ли говорят, будто бы она воевала на фронте и там получила ранение своего лица.
– Нет, – сказала Радкевич и рассказала грустную историю, как она попала в автомобильную катастрофу и что с тех пор не любит ездить в открытых машинах.
К приезжим ученым, вернее, к одному научному сотруднику, у Натальи был свой тайный интерес. Звали его Виталий. Он и смуглым лицом, и фигурой, и даже голосом был очень похож на Федьку-цыгана, отчаянного охотника и рыбака, в которого Наташка была влюблена по своей первой девической молодости. Как увидела она Виталия, так и сердце у нее вдруг ни с того ни с сего захолодело и гулко застучало: неужели он, ее Федька? Потом облегченно перевела дух: нет, не он. Этот был хоть и похож на Федьку, а все же и отличался городской модной одеждой и манерами от бесшабашного таежника. Был другим, незнакомым ей и чужим. Только, сам того не ведая, всколыхнул он ее душу, нарушил спокойное течение жизни, всколыхнул давно ею забытое и спрятанное в самую глубинную кладовую памяти ее сердца.
Не дал ей Федька-цыган той доли радости и счастья, на которые она так надеялась и которой так страстно желала. Любил он другую, Нинку, у которой, как про себя с неприязнью отмечала Наташка, единственное что и было, с ее, Наташкиной, точки зрения, неоспоримо красивым, так это длинная русая коса, толстая, как пароходный канат, и шелковистая, как нежная ковыль-трава. Никто не ведает о том, сколько слез горючих она выплакала в подушку, сколько бессонных ночей провела Наташка в те свои девические годы. И, сгорая в неутешном своем страдании, терзаемая ревностью, решилась Наташка в бездумном своем отчаянии на безумный шаг, тайно надеясь своей горячей и неопытной еще тогда любовью навсегда «привязать парня к своему телу и душе».
Выследила она Федьку и, когда послал его отец в тайгу на заимку, чтоб сена накосить да к зимней страде подготовить немудреное охотничье жилище, Наташка двинулась следом за ним. Тайга ее не пугала и одиночный путь по звериным тропам не страшил. Надумала она «заблудиться» и выйти «случайно» на заимку к Федьке.
Отправилась она налегке, безоружная, с берестяным уемным туеском, с какими девки по ягоды в тайгу ходят. Медведя по пути встретила, не сробела. На берегу речушки встретились. Косолапый смешно так рыбу вылавливал. Передними лапами, как руками, хватал рыбешек и выбрасывал через плечо назад, за спину, на песчаный берег. Схватила Наташка палки да камни, попавшиеся под руку, швырнула в зверя, закричала на него, ухнула. Испугался медведь нежданному появлению человека, бросил рыбу и, встав на четвереньки, пустился наутек. А Наташка, не будь дурой, пособирала серебристую живую еще, трепещущую серебром рыбу, набила «уловом» свой туесок и, довольная своей смелостью, двинулась дальше.
А как подошла к заимке, так заробела. Не может совладеть с собой, и все тут. Ноги вроде деревянных палок стали, не слушаются. Забралась она на склон сопки, припряталась в зарослях кедрового стланика и оттуда, из своей засады, из зеленого укрытия, счастливо наблюдала за своим Федькой, как он, без рубахи, смуглый телом, напевая себе под нос, сноровисто косил густую траву, как стелилась она, скошенная, под его ноги ровными рядками, как сгребал он провяленное сено, и каждый раз Наташка мысленно ставила себя рядом с ним и как бы размашисто и чисто срезала траву под корень косою, шагая с ним в паре, как бы двигала граблями и вилами, вороша сено, и не было бы для нее другой более высокой, упоенной счастьем, радости жизни! А как смущенно замирало ее сердце, когда под вечер Федька-цыган, усталый и блестящий пóтом в последних солнечных закатных лучах, раздетый догола, сильный и жилистый, проворно и весело бежал к реке и шумно плескался в студеной горной воде! Никогда еще в жизни не приходилось ей видеть обнаженного парня. Потянуло ее к нему, своему желанному и ненаглядному. Раскинула бы руки, как крылья, и с крутой сопки слетела бы к нему, чтоб так же быть рядом и весело плескаться в студеной, обжигающей воде, бросать друг в друга пригоршнями брызги и ощущать неповторимую радость бодрости и обновления!..
До позднего вечера просидела она в кедровом стланике, давя на лице и теле своем проклятое комарье и слепней, пока не вспыхнул в окошке заимки золотым светом огонек лучины. Тогда и вышла она из своего укрытия и двинулась к низкому срубу, к своей неясной манящей судьбе.
Обман ей вполне удался. Федька поверил в то, что она заблудилась и «случайно» вышла, набрела на заимку. Поверили и родные, счастливые тем, что она нашлась, живая и здоровая, что ее не «задрали досмерти звери». А тогда, в свой счастливый вечер, высыпала Наташка на стол из туеска свежую рыбу, поведала растерянному Федьке-цыгану о медведе-рыболове, да приврала слегка, как она сначала его напугала, а потом косолапый гнался за ней, и как ей было страшно, как она бежала и сама не знала куда. Рассказывая, Наташка тут же освежевала рыбу и, заставив Федьку разжечь печку, сварила в котле вкусную уху.
После сытного ужина спать улеглись в разных углах. Наташка на полатях, а Федька-цыган постелил себе на полу за печкой старый тулуп. Но среди ночи, дождавшись, когда скроется за сопкою глазастая луна, Наташка притворно ойкнула громким голосом, разбудила парня.
– Ты-к чо? – спросонья выдохнул Федька. – Чо?
– Медведь! – громко зашептала пуганым голосом Наташка. – Тот самый, наверное!..
– Спи, глупая…
– Медведь! Боюсь я!..
Наташка проворно соскочила с полатей и, раздетая, скользнула к Федьке под полу тулупа, сладко пахнущего старой шерстью и кожей, прижалась в «страхе» к сонному парню. Тот обнял ее и она, дрожащая и тающая от счастья, чуткой кожей спины ощутила его шершавую горячую ладонь и как та ладонь сладостно дрогнула и замерла, а потом трепетно заскользила по ее голому телу…
