Николай Кулонин и Дмитрий Чобан, прибывшие вместе с Казаковским, тоже протиснулись в партком. Николай, взглянув на четырех немцев, которые молча стояли у стены, шепотом спросил у Дмитрия:
– Они?
– Да, они самые.
Николай знал, что в поселке живут и работают бывшие гитлеровские солдаты, слышал на буровой не раз о том, что бывшие эсэсовцы по воскресеньям устраивают марш-парады, занимаются шагистикой, нарядившись в свою настоящую военную форму, но никогда не видел их в таком наряде. Немцев-то он видел, даже работал как-то на стройке рядом, но те были, как и все, в брезентухах, в стеганках, ничем не выделялись. А съездить из буровой, где жили бригадой, в поселок в воскресенье как-то не удавалось, а когда выпадала такая возможность, то никакого марш-парада он не заставал – то приезжал слишком рано, то, наоборот, поздно. И вот он, Николай, видит их в той самой знаменитой форме, правда, побитых, помятых. Но – живых! Как будто бы они сошли с экрана кино. Николай на миг представил в их руках немецкие автоматы с рожками. Может быть, они находились на той далекой крымской земле, в городе Севастополе, когда туда входили наши войска и отец Николая был участником того славного освободительного наступления и погиб там солдатской геройской смертью от пуль, выпущенных в него из автомата какого-нибудь одного такого, похожего на этих четырех… И еще Николай мельком подумал, что, окажись здесь в поселке часом раньше, то наверняка бы принял участие в потасовке и постарался бы врезать своим кулаком по сопатке кому-нибудь из этой четверки. Врезать по-сибирски, как говорят, на добрую память. За отца и его братьев, дядьев Николая, не возвратившихся с войны, которых знал только по фотокарточкам. И еще ему почему-то вдруг стало по-человечески жалко этих самых недобитых немцев. И он вздохнул облегченно, что не приложил своих усилий к потасовке.
Все четверо немцев стояли у стены. Им тоже досталось, хотя они выглядели несколько лучше других драчунов, но были у них и синяки, и шишки, и разбитые носы, губы и порванные мундиры. Казаковский невольно обратил внимание на одного из них, а именно на Генриха. Он показался ему знакомым. Удивительно знакомым.
Казаковский когда-то его видел, видел вблизи это конопатое вытянутое лицо, беглые светлые глаза с желтыми ресницами, глубоко посаженными под рыжими бровями, и темную родинку возле мочки уха. Генрих настороженно и внимательно смотрел на Казаковского. Неужели тот самый немец? У Казаковского даже перехватило дыхание, он глотнул воздух. Он и раньше присматривался к этому старательному строителю, но в те мимолетные встречи они не сходились так близко, находились на расстоянии, однако Казаковский сразу же обратил внимание на рыжего рослого эсэсовца. А сейчас они рядом. Неужели это тот самый? Тот самый немец, солдат, который спас его, Женьку Казаковского? Спас от верной гибели, буквально от расстрела. Неужели тот фриц, который поддал прикладом винтовки под зад ему, парнишке, отталкивая его от группы обреченных, которых под охраной вывезли на работу в лес?
Женька тогда с острой неприязнью и ненавистью зло взглянул на фрица и, кажется, будь у него возможность, готов был отомстить, тут же выстрелить из пистолета, бросить бомбу, убить-уничтожить оккупанта и в бессильной ярости только крепко запомнил в тот миг вытянутое конопатое лицо.
Тогда Женька не понимал, что, шлепая его по заду прикладом, немец, по существу, спасал ему жизнь. Ведь тому рыжему солдату ничего не стоило схватить его, Женьку, сына местного учителя, сына красного командира, за шиворот и толкнуть в общую кучу, в группу обреченных, среди которых находилось и несколько подростков. И он никогда бы не увидел ни восторженно-счастливых майских дней великой Победы, ни этого далекого дальневосточного таежного Мяочана… Почти двадцать лет прошло с того морозного предновогоднего дня трагического сорок первого года… Неужели тот самый немец?
– Вот они, Евгений Александрович, – субчики-голубчики, заводилы-драчуны, – докладывал Казаковскому секретарь парткома.
– Взяли мы их на месте безобразия. И возимся с ними, разбираемся. Задали они нам хлопот, словно у нас других дел нету.
Уверенный сильный голос Воронкова невольно отодвигал назад, в туман прожитой жизни, давно прошедшее прошлое и возвращал Казаковского в сегодняшний день жизни экспедиции.
Глава четырнадцатая
1
Евгений Александрович Казаковский хорошо помнит тот день, словно это было совсем недавно, тот жаркий июньский полдень, когда в его родное село, что вольготно раскинулось на благодатных землях в заповедных лесах на Гомельщине, гулкой поступью вкатилась война.
Старинное село, расположенное на перекрестке древних торговых путей с запада на восток и с севера на юг, много повидало на своем долгом веку разных завоевателей: и польских конных псов-рыцарей с железными крыльями, и французов наполеоновской армии, и германских солдат в стальных рогатых касках, и жаркие бои между своими соплеменниками в бурные годы революции и гражданской войны. Но обо всех тех временах Женька Казаковский, к тому времени окончивший пятый класс, знал лишь по книгам да рассказам старших. Правда, имелся у него и молчаливый свидетель тех близких военных лет – тяжелый австрийский тесак, принесенный отцом с германской войны, где Александр Казаковский за свою храбрость даже был награжден царской солдатской наградой – Георгиевским крестом.
Тогда, в мирные годы перед войной, Женька гордился и своим отцом, который был директором школы в родном селе, и красным командиром дядей Володей, братом отца, который находился в далекой Японии, служил там заместителем военного атташе в советском посольстве, и дедом Осипом, человеком большой души и железного характера. Этот дед Осип молодым парнем, едва только отменили крепостное право, пешком, с котомкой в руках, дошагал до Москвы, поднаторел в грамоте, выбился в люди и стал служить в таможне, и благодаря природной смекалке, уму и упорному крестьянскому трудолюбию пробился в начальники при таможне Запада. А в первые дни Октября, когда царские чиновники устраивали саботаж, Осип Казановский, бывший крепостной крестьянин, стал с радостью служить новой власти, был уважаемым человеком, персональным пенсионером и умер незадолго перед войной.
Детей своих Осип уже учил с детства в школах, только сокрушался, что у него рожались все девчонки: из одиннадцати детей только двое были мальчишками. И он их определил в военное училище, что под Лугой, сначала старшего Владимира, а потом и младшего Александра. Когда началась империалистическая война, то Александр сбежал из училища на фронт к старшему брату, где они вместе сражались, кормили в окопах вшей, жили солдатской жизнью и с радостью встретили революцию, не задумываясь перешли на сторону большевиков, Владимир стал во главе красного армейского полка, они воевали на фронтах гражданской войны, защищая и утверждая народную власть Советов. Владимир потом, после гражданской, закончил военную академию, пошел и дальше служить в армии, а Александра потянуло к мирному труду.
Он вернулся на родину, в Гомелыцину, где и начал учительствовать. Там он, красный командир, и встретил молодую черноглазую учительницу, свою тезку Александру, дочь местного сапожника, видную сельскую невесту, и отбил ее у знатных местных женихов. Покорил он ее своим веселым открытым нравом, широтой души, добрым мужским сердцем да серьезной целеустремленностью в светлое будущее, которое нужно было утверждать самим на своей родной белорусской земле.
