– Надеждам свойственно оживать?..
– А ты еще помнишь? – оживился муж. – Не забыла?
– Конечно, помню. Жизнь прожита с этим, – и глубоко, печально вздохнула. – Значит, как у Марка Твена?
– Как у Марка Твена.
– Надеждам свойственно оживать… – начала опять она.
– …пока человек молод и не притерпелся к неудачам! – закончил Вадим Николаевич и обнял жену, прижал ее к себе, повторив: – Пока человек молод и не притерпелся к неудачам!
5
– Да, вот именно! Пока не притерпелся к неудачам! – Вадим Николаевич вслух произнес эту памятную для его сердца фразу, делая ударение на первое слово, на грустное «пока», и неспеша затянулся, вбирая в себя теплый успокаивающий папиросный дымок, медленно, через обе ноздри, выпустил его длинной голубоватой струей и снова повторил: – Пока не притерпелся к неудачам!
Четвертый год он в горах Мяочана. Четвертый год! Разгадывает тайну Черной горы. Первые два года был в полевой партии, а потом – приехал в командировку, вроде инспектора-консультанта, думал, на месяц-другой, а вышло – надолго. Заболел начальник экспедиции, и Вадиму Николаевичу пришлось временно возглавлять ее, пока не утвердили начальником Казаковского. Так и осел здесь, в Мяочанских горах, главным геологом. Подумать только, как время днями щелкает, словно лесные орешки раскалывает, один за другим, один за другим… И всё – некогда! Некогда остановиться, некогда передохнуть, некогда оглядеться и подумать. Закрутился, завертелся в вихре событий, стремясь во что бы то ни стало быть главной центральной осью, быть лидером, но лидерство почему-то получалось не такое, как хотелось, и он оказывался где-то около, где-то рядом, двигаясь как бы по касательной, но не по главной направляющей. Был в самой гуще событий и в то же самое время почему-то получалось так, что он оказывался где-то сбоку, на вторых ролях. Он предугадал месторождение, а открыл его другой. Открыл у него, Вадима Николаевича, на глазах и на том месте, где он проходил не раз… И тут, в экспедиции… Странное положение! Удивительно странное! Без него, Вадима Николаевича, здесь не могут, но и с ним тоже не могут. А он сердцем привязан к Мяочану, к Черной горе своей, которую он выстрадал, предугадал и которую полюбил. Без нее уже и не мыслил дальнейшей своей жизни.
Вадим Николаевич подошел к окну, открыл форточку. За окном стояла темнота, плотная, как черная стена, которую, казалось, можно было даже потрогать руками. Ветер поутих, и ветка перестала назойливо барабанить в стекло. Анихимов чуть высунул голову в форточку. В лицо пахнуло ночной свежестью и прохладной сыростью. Несколько холодных капель дождя хлестнули по лбу, по щекам. Он с наслаждением вдохнул ночной воздух, освежающий, бодрящий, густо настоенный на ядреной хвое, еловой смоле и на увядающем таежном разнотравье. Невольно прислушался: поселок продолжал жить и ночью. Доносился торопливый перестук молотков, тюканье топора, повизгивание пил и ножовок. Люди, отработав днем на производстве что положено и даже больше, да плюс еще обязательные два часа стройповинности, введенной Казаковским, снова трудились, теперь для себя, обустраивались, возводили жилища, готовились к предстоящей зиме. Правда, трудились не все. Вдали, на окраине поселка, светились окна больших палаток, в которых жил народ пестрый и разношерстный – там разместились и канавщики, и разнорабочие, и строители, – и оттуда сейчас доносились нестройные пьяные голоса. Пели про то, как бродяга Байкал переехал. И вдруг песня оборвалась, послышались выкрики, ругань. Кто-то кого-то бил, потом завязалась групповая потасовка… Раздался чей-то отчаянный вопль, и как-то сразу все стихло. Немного погодя опять запели хриплыми голосами…
«Одно и то же каждый день, – Вадим Николаевич чертыхнулся. – Отработают свое и – пьют, дерутся, тут же мирятся и снова заводятся». Насмотрелся он на своем веку на таких бесшабашных и разгульных людей, у которых за душой копейки ломаной не держится, а если и заведется какая, так сразу же пропивается… И еще подумал, что надо наконец взяться за самозваного главаря, за Мишку Максимова, по прозвищу Михман Кривоносый, не раз осужденного, побывавшего и в штрафном батальоне, снова судимого военным трибуналом за грабеж и мародерство в завоеванной Германии, чудом спасшегося от расстрела, благодаря амнистии по случаю Победы, услали в Сибирь, но он до конца не отсидел, после XX партийного съезда был снова амнистирован и выпущен на свободу, с запретом жить в крупных городах. А здесь, в таежной геологической экспедиции, он чувствует себя как рыба в воде. Подобрав таких же отпетых дружков, Михман стал верховодить в палатках – обирал рабочих, терроризировал, избивал, спаивал, обыгрывал в карты, многих держал в страхе, на других наводил испуг. Особенно он приставал к четырем немцам, которые отсидели свой положенный судом срок за преступления в войну и, ожидая выездные документы, крупно подзарабатывали в экспедиции, трудясь на тяжелых участках…
Пестрый и разношерстный народ собрался в долине Силинки у подножья Черной горы. Надо бы лучших, настоящих рабочих. Да где их взять-то? И все же оживал Мяочан, пробуждался от вечной спячки. Горы самой в темноте не было видно, но она угадывалась по светящимся, как звездочки, электролампочкам, и казалась почти рядом. Горизонтальные огоньки, кучное созвездие, показывали начало штольни и рабочие подсобные помещения. Повыше – звездочки треугольником. Там на площадке установили буровую. А на самой вершине снова несколько огоньков, расположенных рядом. На вершине еще идет монтаж буровой, что-то они никак не забурятся… И дальше, если двигаться по прямой, за несколькими хребтами, на перевале светятся тоже звездочки буровой, их отсюда, из долины, конечно, не видать. Три десятка километров до партии Юрия Бакунина. На том перевале, возможно, еще одно месторождение откроют… И в других местах обнадеживающие перспективы. Рыщут, обстукивают горы полевые отряды и поисковые партии.
– Вперед и выше! – сказал Вадим Николаевич сам себе. – Бороться и не сдаваться!
Оставив форточку открытой, он зашагал по своему узкому кабинету. Опять вернулся к своим невеселым раздумьям. Шагая, искоса поглядывал на письменный стол, где в свете настольной лампы снежно белел чистый лист бумаги с одним выделенным красиво заголовком, чем-то похожим на цепочку четких темных звериных следов на снегу.
– Черт подери, напишу я эту распроклятую докладную или не напишу!
Взял помятую пачку «Беломора», порылся в ней двумя пальцами, выудил папиросу. Есть еще! И грустно подумал, что зря он так «раздымился», за вечер почти всю пачку израсходовал. Многовато! Но, затянувшись, облегченно подумал: пачка – это еще вроде норма, дымлю-то сколько часов подряд? И по делу. По делу!
И он снова заставил себя сосредоточиться на главном, на коллективном документе – на проекте разведки месторождения на ближайшие годы, из-за которого, вернее, из-за перспективного направления которого, и вспыхнула ожесточенная перепалка, превратившаяся в «затяжные боевые действия» между ним, главным геологом, и молодым начальником, этим желторотым инженером, – он в мыслях теперь только так и называл Казаковского – «желторотый инженер», намекая на факт жизни, что всего четыре года тому назад, когда он, Анихимов, повел в Мяочан первую геологоразведочную партию, тот прибыл на Дальний Восток по распределению из столичного вуза, прибыл рядовым и очень быстро, даже круто пошел вверх. Впрочем, если говорить откровенно, лично сам Вадим Николаевич отказался, несмотря на настойчивые уговоры Ермолова, возглавить экспедицию, которая бурно развертывалась на базе открытого месторождения, и в Мяочан хлынули техника и люди. Он не возражал против назначения Казаковского. Вадима Николаевича больше влекла и влечет чистая геология, поиск. К тому же он предугадывал еще новые открытия в регионе и потому согласился на должность главного геолога. Так что ему ли говорить о том, что молодой инженер «круто пошел вверх»? Да вообще у него, Вадима Николаевича, если выкладывать начистоту, никаких претензий к Казаковскому как к личности, как к человеку, нет. Да и откуда им быть, если молодой специалист в глаза и за глаза признает и уважает его приоритет, как старшего и по возрасту и по опыту работы? Не стесняясь, что выше по должности, учится у Анихимова, советуется с ним и ценит чуть ли не каждое слово, связанное с поиском, с самой геологией, и кончая таежным обустройством. Однако, несмотря на все это, у Казаковского явственно обозначился какой-то стальной стержень, своя внутренняя непоколебимость и, что особенно встревожило Вадима Николаевича, своя собственная линия в решении кардинальной задачи – ведение разведки месторождения – их пути разошлись, как говорят, «в диаметрально противоположные стороны».
